Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Хоть глаза выколи...

— Ну его к праху!

Все-таки полезли. Но один тут же охнул:

— Нога-а!

— Сломал, что ли?

— Кто ее знает!

— Ни черта не видно, раньше надо было выезжать.

С тем и отступили.

Под покровом слепой осенней ночи, замирая и прислушиваясь, нет ли засады, Аширов выбрался из оврага на противоположном его конце и двинул из Ступина вон.

Летит перекати-поле, прыгая из города в город, из села в село, меняя фамилии, удостоверения личности, пристанища, кормушки, женщин-простушек, которые в войну сделались еще доверчивее, летит, и ветер дует ему лишь в одном направлении — на восток. Когда Аширова прибило к Казани, был уже на исходе третий год войны.

Чирикало встряхнувшимися воробьями мартовское утро. Солнце пылало в каждом зернышке прихваченного ночным морозцем снега. Аширов семенил по хрусткому ледку, разглядывая дома, закоулки, людей этого незнакомого, но, как он считал, родного города, некогда столицы могущественного ханства. Ведь и он, Бослюд Аширов, ее кровинушка. Пусть вдалеке билась-текла его жизнь, пусть и вылупился он бог знает где, но Ашировы — аллах тому свидетель! — всегда страждали, тосковали по родине-праматери, всегда мечтали о переезде сюда. Здесь и родственники жили, двоюродный брат отца, какая-то тетка... Да что дядя-тетка, поди сыщи их здесь! Казань... Ка-за-а-ань! Чего стоит один ее воздух, насыщенный непокорным духом далеких предков! «Нет,— думал Аширов,— все дела потом, успею, придумаю что-нибудь, обязательно зацеплюсь, пущу на родной земле корни, хватит метаться, но первым делом пробраться в кремль, поклониться памятнику легендарной царице Сююмбике. Башня эта, говорят, падающая... Отец рассказывал: когда войска Ивана Грозного взяли крепость, прекрасная царица взобралась под самый купол самой высокой башни и бросилась с нее. Погибла, а не сдалась врагу, во как! И башня по сю пору носит ее имя. Нет, первым делом в кремль, в кремль...»

Аширов, прихрамывая, пробирался по склизкой улице окраинного района Биш-Балта [6] Биш-Балта (тат.) — Пять Топоров. . С товарняка он спрыгнул, не доезжая до города нескольких километров. Состав плюхал в час по чайной ложке, но все равно на ходу сигануть — это не на перрон сойти. Зашиб-таки колено, налетел в сугробе под откосом на шпалу.

У колонки, заплывшей почти до носа льдом, цепляла коромыслом ведра бабенка в калошах на босу ногу, в солдатской телогрейке по колени и опавшем на глаза, выгоревшем, непонятного цвета платке. Аширов притормозил.

— Привет, бабуся!

— Какая я тебе бабуся! — звонко огрызнулась женщина, выпрямляясь под коромыслом.

Наметанным глазом Аширов и без ее подсказки, еще издали узрел, что по воду вышла молодуха, но у него были свои соображения.

— Пардон, красавица, обмишурился. Жажда глаза затмила, дай напиться.

— Не из ведра же.

— А что? Я не заразный.

— Так ведь, как лед, вода-то!

— Сама поберегись,— кивнул на голые икры Аширов.— простудишься и мужа не дождешься.

— Не твоя забота.

— Не моя-то — не моя, но нашего служилого брата. Поголовно бобылем оставите, будет дело.

— Служилый нашелся! — смерила молодуха незнакомца взглядом.

— Ты не смотри, что я в пальто драповом, уж больше года, как по госпиталям бомбой фашистской командирован. Не в такие одежи выряжался. Дашь напиться-то?

— Пошли, по-человечески уж...

— О! Совсем другой компот! Окажемте-ка помощь представителям трудового фронта, посодействуем солдатушке любезной.— Аширов переложил коромысло с ведрами на свое плечо.— Из Свердловска еду, из госпиталя. Можно сказать, сбежал оттудова, мочи не осталось боками матрацы тыловые сушить. Мои друзья на поле боя кровь мешками проливают, а я... Нет, хватит.

— Простите великодушно! — Молодуха пропустила фронтовика вперед.— Но и вы тоже... Коль на плечах солдатская телогрейка, то обязательно солдатка? — Про «бабусю» не вспомнила.— Поосторожней, скользко,— предостерегла совсем уж миролюбиво и на излучине тропы махнула длинным рукавом телогрейки: — Вон ворота мои, вон те...

— С распахнутой дверцей?

— Не распахнута она — ее вовсе нет. Намедни утречком вышла, гляжу: как ветром слизнуло. Кому спонадобилась, зачем? Вот каково женщине, у которой мужа...— Она не договорила, прикрыла рот платком, кашлянула.

— Заявила?

— Чего?

— Заявила, куда следует, про дверь-то, спрашиваю?

— Людей смешить! Война идет, а я с этим... диверсанты дверь уволокли!

Аширов вошел во двор, заваленный снегом, глянул на блестящие змейки, протянувшиеся к сарайчику и покошенному сортиру, и сказал себе: «Тут я и зацеплюсь». А вслух произнес жалеючи:

— Да, хозяюшка, мужским духом у тя тут не пахнет.

— Откель ему, духу-то этому, взяться! Брат с отцом еще в сорок первом похоронками отприветствовались...

— А муж?

— А-а!..— был ее ответ, который как нельзя лучше сказал Аширову: «Все нормально, старик, будь, как дома, ты не ошибся — судьба твоя сообщница, а сам ты прекрасен и неотразим».

— Как тебя звать-то, красавица?

— А тя?

— Меня — Иван Петров.

Хозяйка выставила из рукава ключ, отомкнула сенную дверь.

— Проходите...

Эх, Россия-матушка, легковерная и сердобольная, воду на тебе возить и только! Марийка, святая простота, с наивностью ребенка поверила в пораненного фронтовика Ивана Петрова, как тремя годами раньше, в самом начале войны, с тою же легкостью приняла за истину сиповатое заявление чекиста в доме на Черном озере, где находились различные организации, охранявшие государственную безопасность, о том, что ее муж, арестованный накануне ночью, шпион и предатель родины.

Аширов, переродившись в Казани в эпилептика Ивана Петрова, освобожденного от воинской повинности после тяжелой контузии на фронте и года странствий по госпиталям, не ошибся, надумав испить водицы у молодки в солдатской телогрейке, оказавшейся простосердечной, безмужней Марийкой, одной из тех русских хозяюшек, проживавших в татарской слободе, которую татарской называли больше по сложившейся привычке и то лишь по случаю. Большой разницы для Аширова не было — русская бабенка, татарка, чувашка, в его богатом послужном списке имелись и те, и другие, и четвертые, просто, подумалось, с документами Ивана Петрова подчалить к ней будет сподручнее, проще, чем к какой-нибудь Марьям. Марийка и не поинтересовалась документами, да и кто их спрашивает, когда выпадает такое счастье одинокой женщине — мужик, мужик с руками и ногами посреди войны! Она приютила, пригрела несчастного, потерявшего «всю семью — жену, детей, родителей — в первые же дни рокового сорок первого». Помогла и на работу устроиться, на элеватор, где трудился ее зятек, муж сестры, колченогий дядя Костя Обухов, состоявший там заместителем командира военизированной охраны. Ни с какими мало-мальскими просьбами Марийка к Обуховым не навязывалась, знала свой шесток, чего растрепанной-то лезть в гладкую семейную жизнь! Не помогли ведь, когда зимой сорок первого помирал двухлетний Антошка. Чего уж... А тут поклонилась в ножки, поломала свой устав.