Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

«Военного майора» нельзя было назвать образованным. Но своя философия у него имелась. Разглагольствуя о жизни, он любил произносить невесть откуда почерпнутые изречения великих людей, большей частью полководцев, среди которых чаще всего поминалось имя Наполеона. Порой он удивлял... Не умом, а какой-то изворотливостью ума. Позже выяснилось: высказывания великих, цитируя, он путал, слова одних приписывал другим, а то и сам придумывал. Когда чувствовал, что сумел блеснуть или поставить собеседника в тупик, то неизменно повторял: «Ум маленький, но свой». Или: «Главное интуиция, а не эрудиция. Эрудитом и попугай может быть». Последняя фраза предназначалась Николаю Сергеевичу, а также всем «шибко грамотным».

Однажды, в приподнятом, «философском» настроении Гайнан спросил:

— Как вы, Николай Сергеевич, живете один, не понимаю? Скучно же. Ни друзей, ни подруг...

— Друзей у меня достаточно,— живо откликнулся Николай Сергеевич, подняв глаза на книги.

— Ну-у, это... Это суррогат.

— Это жизнь,— возразил Николай Сергеевич.

— Суррогат, жалкие поделки. Что может быть прекраснее настоящих жизненных сюжетов! Вот у меня, чего только не было, в каких только переделках я не побывал, ни у одного писателя фантазии не хватит. Кто бы взял да описал мои похождения, мастер какой-нибудь крупный взялся б, а-а!.. Такой романище может получиться, такая эпопея — почище «Графа Монте-Кристо».

Николай Сергеевич полулежа работал, в руках карандаш, рукопись. Он мог выполнять несколько дел одновременно. Но тут отложил бумаги на грудь, заткнул карандаш за ухо...

— Гм-м, безусловно, есть люди большой судьбы, вот, как вы, фронтовики, влияющие на ход истории, действенные. А есть люди, эти действия анализирующие и даже предсказывающие. И они не менее нужны каждый своему народу, чем, скажем, мозг каждому человеку.

— Ученые?

— Необязательно. Часто впередсмотрящими бывают и поэты.

Гайнан поморщился.

От Николая Сергеевича это не ускользнуло. Он вскинул руку с карандашом и нараспев продекламировал:

Опустил руку, перевел дыхание:

— Блок... Александр Блок. В этих стихах, он знаете ли, за год до опубликования теории относительности точно передал ее основной парадокс. А Велимир Хлебников, учившийся, кстати, у нас в университете, еще в тринадцатом году предсказал с точностью до месяца Октябрьскую революцию. Книги... Это же люди, это галактики. Почему Эйнштейн говорил, что Достоевский дает ему больше, чем Гаусс? Потому что оба они, и ученый, и писатель, певцы неевклидова мира, этой парадоксальной гармонии бытия. Оба. Но великого физика вдохновлял литератор, сочинитель...

— А кто такой Гаусс?

— Ученый. Математик, астроном...

— А неевклидов мир?

— Это, это... Видите ли, геометрические соотношения в искривленном пространстве изменяются...

— Темный лес!

— Ну почему — темный лес?

— Вы конкретно, конкретно, на пальцах объясните.

— Конкретно? Например: пересекаются параллельные линии.

— Параллельные... и пересекаются? Абракадабра!

Николай Сергеевич спустился с кушетки, посмотрел в окно. Сентябрьский вечер обнял мглой полуголый сад — урожай собран, лишь на одной разлапистой яблоне белели тяжелые плоды.

— Антоновка...— тихо произнес Николай Сергеевич. И уж громче: — Вот и Иван Карамазов у Достоевского категоричен: пусть даже параллельные линии сойдутся, и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все равно не приму. Однако он говорит братцу Алеше: я убежден, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как атом человеческого евклидовского ума, что наконец в мировом финале, в момент высшей гармонии, явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца.

— Коммунизм, что ли, явится?

— А почему бы и нет. Впрочем, подумайте. Нам всем надо подумать.

— Я же не Эпштейн, чего мне... Да и не понимаю я, как это порешить старуху и не взять того, ради чего усердствовал? Нелогично это, хе-хе, за сферой моего евклидовского пространства.

— И Достоевский, и Эйнштейн — гениальные экспериментаторы, лишь с той разницей, что один экспериментировал в науке, а другой на своих героях, на их жизнях, в которые, ей-богу, веришь больше, чем, может быть, в свою настоящую.

— Тут не в гениальных писателях дело, а в нас самих. Ведь вашу, Николай Сергеич, затворническую жизнь среди бумажных галактик и книжных героев, простите меня за мою постоянную откровенность, трудно назвать в полном смысле слова настоящей. От жизни... от фарватера жизни вы, поверьте мне, на огромном расстоянии.— Гайнан сочувственно оглянул стеллажи с книгами и, вздохнув, резюмировал: — Тишина у вас здесь, о-хо-хо, тишина и скука.

— Дорогой Гайнан Фазлыгалямович, вы напрасно переживаете, мне моя жизнь ничуть не скучнее, чем вам ваша, героическая и достойная всяческого уважения. Мысль создает собственный фарватер, собственную жизнь.

— Мысль, говорите, создает жизнь... Фантазия, по-вашему, верховодит реальностью? Фантазия — это страус, спрятавший свою голову в песок. Вы чувствуете себя эгоистом в своем фантастическом мирке? Живете в свое удовольствие. Читаете, пишете, фантазируете, о марсианах мечтаете, которые когда-нибудь преобразуют наше убогое земное существование. А сами-то, что сами? Ни ближнему — реальному человеку, а не человечеству! — себя посвятить, ни ребенка вырастить, ни деревца... Хочешь — спи, хочешь — что... И на работу один раз в неделю. Благодать, фантастика!

— Но я дома работаю. Вот здесь, сейчас... Так установлено. Я осуществляю задание обсерватории. Я п-почти не сплю. Три-ч-четыре ч-часа в сутки...

Николай Сергеевич разволновался, но не обиделся на несведущего человека. Всего не объяснишь. Лишь полгода назад у него в помощниках было полдюжины лаборанток, два опытных специалиста, но из-за необъятности тему пытались законсервировать, а затем ограничились переводом всего отдела на другой участок. Руководитель остался в одиночестве, у подножия горы, вершина которой, по словам коллег, упирается за облаками в звезды. Но и тем доволен.

— Три-четыре часа в сутки... В конце концов я и на дорогу время не трачу.

В дверь постучали.

— Можна-а?

Шурша супермодным белым плащом, вошел Киям Ахметович Мухаметшин. Шаих познакомил его с Николаем Сергеевичем в начале лета, и с тех пор бывший артист навещал ученого.

С отчимом Шаиха Киям-абы еще не был знаком. И когда Николай Сергеевич представил их друг другу, бывший артист, кавалерист, инвалид... проговорил после паузы, заполненной тревожным постукиванием яблоневой ветки в окно: