Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Войдя в раж, Жбан снова размахнулся…

Мне бы встать, но я не встал. Теперь, кажется, не только оттого, что голова наполнилась звоном, ведь не потерял сознание, соображал…

Жбана остудил Пичуга. Слегка коснулся музыкальными пальчиками его плеча:

— Хорош тебе, разошелся.

Уже обутый, он до поры до времени лениво наблюдал за происходящим, но скоро ему надоело, стало противно смотреть на психовство Жбана — кипит, кулаками машет, кровя пускает, а что толку? Пришлось вмешаться.

— Ну, кому сказал?!

Жбан походил кругами, постращал еще. Ослушаться, однако, не посмел. Пичуга для него являлся высшей инстанцией. На чем купился Жбан, своенравный, твердолобый мужик из седьмого класса? Не только же на шмотках, которые Пичуга давал ему поносить (почти всю зиму Жбан таскал его «олимпийку» — ярко-синюю спортивную фуфайку, тогда очень модную). Позже я узнал причину…

Жбан помочился на штангу, о которую я чуть не расколол себе голову, сплюнул сквозь зубы:

— Ладно, Шейх багдадский, еще придешь сюда!

Шаих будто и не слышал. Воткнул ноги в штиблеты и, зажимая задранный кверху нос, зашагал восвояси.

Можно было подумать, что не его побили, а он со всеми разделался и вот несет гордо домой победу.

Стоим на кухне, то есть в нашем общем коридоре, превращенном в кухню, у рукомойника, Шаих склонился над тазом, подтирает нос, под которым никак не исчезают жидко-красные усики. Я что-то говорю, он что-то отвечает, поддает сосок рукомойника, нацеживает в ладони воды, чтобы вновь окунуть лицо.

Эта картинка, как заезженный сон, преследует меня всю жизнь. И сегодня я слышу тот рукомойник: тук-тук-тук…

Дверь из сеней в кухню, треща вековой обшивкой, растворяется, и на пороге возникает всегда шумный в передвижении наш ученый сосед Николай Сергеевич Новиков. Высокий, сутулый, с крупным носом и бетховенской бурей волос, он напоминал собой большую взъерошенную птицу неизвестной породы. Под мышкой портфель, под другой — газеты и журналы из общего почтового ящика, в руках хозяйственные сетки, из которых, как шипы морских мин, — макароны, сосиски, еще что-то, а в устах неизменное: «У-ту-ту!» Таким образом, он пел, как поезд или пароход, — без слов, без мелодии, просто оповещая людей о прибытии, о том, что позади все прекрасно, а впереди уйма любимой работы.

— Здравствуйте, здравствуйте! — приветствует он нас. — У-ту-ту! Вам, ребята, только две газетки, остальные мне. Почта сегодня, прямо скажем, небогатая.

Газет и журналов он выписывал столько, сколько, наверно, не выписывала вся Алмалы.

— Подсоблю, Николай Сергеевич. — Я подхватываю сетки, которые на пол не поставить — развалятся; жду, когда он разомкнет крохотный, для почтовых ящиков замочек на тяжелой старинной двери, и помогаю занести вещи.

— Николай Сергеевич, можно «Вокруг света» на полчасика?

— Пожалуйста, пожалуйста! Я еще не читал, но там прелюбопытнейшая статья про Тунгусский метеорит.

Я беру журнал, прихватываю наши молодежные газеты, выхожу. За мной следует Николай Сергеевич:

— А Шаих все умывается?

Кровь у Шаиха перестала идти. Он осторожно промокает полотенцем распухшие нос, губу, то и дело поглядывая, не запачкал ли полотенце кровью. Не прерывая своего усердного занятия, спрашивает:

— А что, Николай Сергеевич?

— Я сразу не сказал, думал, освободишься… Но тобой интересуются, внизу, во дворе… — Изменений в портрете Шаиха Николай Сергеевич не замечает.

Я подкалываю:

— Двое с носилками, один с топором.

Шаих мою шутку пропускает мимо ушей.

— Кто?

— Скорее, не тобой, а твоими голубями. Мужчина…

Николай Сергеевич черпает ковшом из ведра у двери и, расплескав воду по полу, восклицает: «У-ту-ту», что на сей раз означает: «Ах, какой же я неловкий!» И скрывается у себя за дверью. Кухней он не пользовался, лишь стол там был да ведра на нем, которые мы с Шаихом старались держать всегда доверху наполненными.

Шаих пожимает плечами:

— Кому я понадобился?

По двору прогуливался пожилой, но подтянутый, сабельной осанки мужчина в белой сетчатой шляпе и с офицерской планшеткой на боку.

— Эта вы хазяин галубятни? — спросил он, сильно нажимая на «а». Выяснив, что не ошибся, вежливо поздоровался:

— Здравствуем!

— Исәнмесез [2] Исәнмесез (тат.) — здравствуйте. , — ответил Шаих, выжидая.

Незнакомец, довольный, что можно говорить на родном языке, стал неторопливо объяснять:

— Я рисую. Для себя рисую, у себя дома. Недавно задумал одну картину. Называется… Хотя какая разница, как называется. И сам еще не знаю — как. Главное, там голуби должны быть. Белые. Да, красивые белые голуби. А где их взять? Не срисовывать же с обычных. Понимаешь? А у тебя… Кстати, как тебя звать? Шаих? Видное имя. Так вот, а у тебя, Шаих, эти голуби, пожалуйста, летают! Загляденье. Из моего окна хорошо видать. Мы на четвертом этаже живем. Знаешь, желтый кирпичный дом?

— Бригантина?

— Вот, вот, Бригантиной почему-то называют. Булочная с одного конца, с другого — гастроном. А какие у тебя породы? — кивнул незнакомец на голубятню.

— Разные.

— А есть такие… с перышками на ножках?

— Космачи, что ли?

— Может, и ка-сма-чи, — повторил мужчина незнакомое слово. — Кто их знает. — Он поправил под шляпой волосы. Они у него были темно-каштановые, густые, вьющиеся.

— Сейчас выгоню, поглядите, — сказал Шаих и шагнул к приставленной к сараю лестнице.

Когда птицы, воркуя и хлопая крыльями, заполнили лаву, незнакомец, оставшийся внизу, достал из планшетки альбом-блокнот и стремительно повел по нему карандашом.

— Как ты различаешь: который он, а который она?

— Беру и тяну за клюв. Если вырвется — самец, если нет — самка. Вот посмотрите. — Шаих взял крупного пятнистого турмана, потянул за клюв. Тот отдернул голову. Шаих погладил его, подкинул, но турман выше лавы не полетел.

— Лентяй! — сказал художник.

Шаих возразил:

— Старый просто.

— Вроде, не похоже.

— Вроде-то — вроде, а уж разум теряет. Жить ему теперь все равно где, лишь бы кормили, и летает лишь по своему желанию, с лавы просто не согнать. Да и видно: на носу грибы, на глазах коросты.

— И-е, — вздохнул художник, — в старости и голуби становятся страшными.

— И дышат тяжело, сопят…

Гость снова вздохнул и, немного помолчав, сказал:

— Меня Киямом Ахметовичем зовут, Мухаметшиным. Слыхал?

— Нет, — смущенно ответил Шаих.

— Тогда просто — Киям-абы.

Проследили, как спланировала и шумно села на лаву последняя загулявшаяся пара почтарей.

Шаих кивнул на них:

— Что с краю — совсем молодой. Недавно на птичьем рынке махнул его на катуна с одним голубятником из Бугульмы. Ну, думаю, все, не вернется. А сам все-таки надеюсь, верю. Неделя после этого прошла, вторая… Однажды выгоняю гвардию, сам во дворе чем-то занялся, глянул на лаву, ба-а! — будто и не улетал! Жмется к своей подруге, — да, да, вон к той, — зоб от счастья раздувает, хвост по полу, чистый павлин. А она тоже рада — крылья распустила, шею лебедем выгнула, воркует, ласкается — верен кавалер ей оказался. Теперь так и зову его — Верный.