Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Шаих усмехнулся:

— Запрещенный прием применяешь.

Но прием уже был применен, и Шаих, вяло посопротивлявшись — «чего ты хочешь?» да «скажи так», сдался:

— Даю... Честное слово.

Юлька заправила белую, влажную прядку волос под белую, влажную шапку, опустила руки на его плечи.

— Я посоветовалась с дедой... и уж не помню, кто из нас первый предложил, да это и не важно, короче, мы вместе с ним предлагаем тебе перейти жить к нам. Пока... — Ладонью Юлька прикрыла Шаиху рот. — Пока тебе не дадут общежитие в техникуме. Или еще где. Поживешь у нас. Я предоставляю тебе свою комнату. Сама к матери перейду.

— О чем ты говоришь?! — освободил наконец лицо от баррикады Юлькиных пальцев Шаих. — Я? К вам? В качестве кого? В качестве приживалы?

— Вы живете втроем в одной комнате, Шаих, — зачастила Юлька, — мы вчетвером — в пяти. Разве это справедливо? Сашина комната вовсе пустует. Но я тебе предлагаю свою. На правах друга предлагаю, друга — не невесты, не бойся.

Шаих, откинувшись, расхохотался.

— В качестве жениха я как раз-то с удовольствием и вкатился бы в ваши хоромы. А так чего — ни сват, ни брат, ни квартирант? К слову, брату твоему не хватило места в квартире, а мне должно хватить?

— Перестань, ты же знаешь ситуацию с Сашей. Он хотел разделиться, отец против, но ни я, ни мама, ни деда тут ни при чем.

— А когда меня начнете выселять, при чем окажетесь? Или уж ни при чем Семен Васильевич будет?

Квартира, между прочим, ему дана, профессору. А вы решаете...

— Одному человеку четырехкомнатная фатера не предоставляется, хоть министром будь.

— У вас пятикомнатная, — уточнил Шаих.

— Одна самодельная, — Юлька отвернулась к окну и продолжала уже равнодушно: — Квартира нам выдана всем, в том числе и ветерану войны, инвалиду, в том числе и мне...

— Не сердись, Юльк, я не хотел. — Шаих обнял ее и тоже устремил взор в окно, где все так же кружил снежок не снежок, а какая-то искрящаяся пыльца. Соседи, словно сговорившись, уединения их не нарушали, попритихли в своих квартирах, не шастая, как обычно, туда-сюда.

— И я не хотела... — прошептала Юлька. — Хотела как лучше. — Помолчали. — А слова данного ты все-таки не сдержал.

— Какого?

— Выполнить мою просьбу.

— Ну, Юлька, договорились же, — взмолился Шаих. — Ну, спасибо тебе. Но и меня пойми. Как бы поступила ты на моем месте?

— Я бы? Я б согласилась, собрала бы чемоданчик и — здрасьте, принимайте! Но меня никто никуда не зовет.

— Придет время и позову, если раньше кто-нибудь не позовет. — Шаих насупился. — Знаешь, Юль, и у меня к тебе просьба. Обещай исполнить.

— Обещаю, — с любопытством обернулась к Шаиху Юлька.

— Как надоем тебе, так сразу же скажи, ладно? Сразу, чтобы в тягость я тебе ни минуты не был.

— Обещаю, — сказала Юлька. — Но и ты обещай, если я тебе надоем, то и тотчас же...

Выяснение отношений прервало появление во дворе темной, сгорбленной, боязливо семенящей по скользкому насту фигуры Семена Васильевича.

Юлька с Шаихом не разбежались, как предполагалось, а вышли ему навстречу вместе.

Он вышел от нас в начале двенадцатого. Никого в жизни не провожавший дальше своего порога, Николай Сергеевич увязался за дорогим гостем и проводил его до школы, откуда тому до дому было рукой подать. Я слышал, как они выходили. На кухне, в сенях они продолжили какой-то свой неоконченный разговор. Как сейчас помню, начат он был до нашего прихода к Николаю Сергеевичу с катка, а продолжен после того, как мы ушли от него.

— Довольно ворошить прошлое, — сказал Николай Сергеевич. Он всегда говорил громко.

— Я пред тобой, Николай, как на духу, повинился. — Голос профессора тише, но тверже. В нем одновременно и горечь долгих, бессонных раздумий, и сладость освобождения от какого-то тяжелого душевного груза, и определенность.

— Сема… — попытался вставить слово Николай Сергеевич, но ему это не удалось.

— Погоди, Николай, погоди... Знал бы, сколь много я отдал бы за возможность переписать кой-какие страницы моей жизни. Какие опечатки в ней, какие ошибки! Как судьба сурова своей необратимостью!

— Сема...

— Погоди, Николай, погоди...

Пререкаясь, они по-стариковски медленно спустились по нашей певучей сенной лестнице, сошли с обледенелого крыльца, скрип-скрип проскрипели по промороженным мосткам со двора на улицу.

Я вышел из комнаты по малой нужде. Из неплотно прикрытой двери Николая Сергеевича падала на пол кухни косая полоска света. «Опять комнату незамкнутой оставил», — подумал я. Однажды родители проучили меня. Оставил дверь квартиры (не квартиры, конечно, — комнатки), незапертой, а они пришли и спрятали всю верхнюю одежду. Я вернулся домой из школы, отец заявляет: ограбили. Я в шкаф, там пусто. Лишь к вечеру, начитавшись мне морали, настращавшись вдоволь, вытащили припрятанные шмотки. Они правы: на то и замок на двери, чтобы его запирать. Но вот сколько лет прошло, а чувство какой-то горькой обиды за обман, за фарс с торжествующими подмигиваниями и воспитующими жестами для глухонемых над моей повинной головой в душе осталось.

Когда вернулся, дверь Николая Сергеевича была уже прикрытой, плотно прикрытой. Я не придал этому значения, но меня насторожил шорох в глубине кухни. Я спросил: кто там? Никто не ответил. Тогда я включил на нашей половине кухни свет. Но силы нашей лампочки хватало лишь до умывальника Шакировых, а дальше к парадной двери, опять полная тьма. Перед тем, как лечь спать, я поделился своими тревожными ощущениями с братом, который корпел за письменным столом над морем бумаг, испещренных химическими формулами. Родители за шкафом спали. Брат внимательно посмотрел на меня — не разыгрываю ли его, с пощелкиванием застоявшихся костяшек — было у него такое, с юности, — лениво разогнулся и вдруг, как тигр, в два стремительных, мягких прыжка выскочил на кухню. Я — следом. Брат щелкнул друг за другом всеми тремя выключателями, обошел нашу общую на четыре семьи кухмистерскую, заглянул к Николаю Сергеевичу: «Никого, где Сергеич-то бродит?» Потрогал тяжелый висячий замок на двери заваленного хламом «парадного подъезда» и спустил мне в лоб средней силы, незлой шелобан: спать надо вовремя ложиться, меньше всякое мерещиться будет.

Шаих и Николай Сергеевич вернулись вместе. Но я с постели больше не вставал.

Брат из-под настольной лампы сказал на голоса:

— Живет наш ученый сосед при коммунизме, ходит, дверей не запирает, а у самого всякой всячины полно.

И ушел с головой в свое. Перечеркнул там что-то у себя, скомкал лист, бросил на пол, положил перед собой новый.