Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Да, а сейчас не знаю.

— И сейчас ведет. Всю ту же математику, все в той же школе. У всякого своя чаша... Это ты верно заметил.

Николай Сергеевич молчит. Смолкает и Семен Васильевич. Каждый погружен в «свою чашу». Трещит-гудит печь, пляшет в ней и на наших лицах пламя.

— Ты знаешь сумасшедшего математика Жданова? — прерывает молчание Семен Васильевич.

— Знаю, — отзывается Николай Сергеевич.

— Кто он?

— Сумасшедший математик Жданов.

— Знаю, что сумасшедший. Кто он у вас в университете?

— Старший преподаватель.

— Он обезумел... от Тани, — понизив голос и озираясь на дочь, произносит Семен Васильевич. Но Юлька не слушает его. Она шепчет что-то Шаиху на ухо и хихикает.

— Не может быть, — говорит ровно Николай Сергеевич.

— Почему?

— Так как у него нет ума.

— Ты изменился, Николай.

— Годы всех меняют. И ты вон уже не вороной, и я пегий.

— Я не о внешности. — Семен Васильевич барабанит ногтями по подлокотнику кресла. — Острить научился.

Николай Сергеевич вздыхает, останавливается взглядом на пламени в печи.

— Жданов предложение ей сделал, — почти шепотом произносит профессор.

— Ну что ж, дай-то бог, как говорится, счастья ей, — без промедления отвечает Николай Сергеевич и оживляется: — Читал статью Агреста «Космонавты древности»? За этот год «На суше и на море».

— За прошлый.

— Ах да, уже шестьдесят второй пошел. Любопытная статья, надо сказать. Принципиально нового в ней ничего нет, но сам факт бесстрашной публикации гипотезы отраден. — Николай Сергеевич устремляется к стеллажу, выхватывает из тесного коленкорового строя толстую, темно-синюю книгу. — Вот!

Семен Васильевич берет ее, снимает очки, листает.

— Дашь почитать?

— Конечно. За статьей два научно-фантастических рассказа. Обрати внимание.

Профессор отыскивает рассказы, говорит свое «ага» и задает вопрос совсем из другой оперы, но в характере того общего дерганого разговора, который обыкновенно ведут два давно не видевших друг друга человека:

— Отец так и не вернулся после того?..

— Не вернулся, — бесстрастно вторит ему Николай Сергеевич. — Вещи только вернулись. В тридцать восьмом. Посылкой. В фанерном ящике с письмом в нем. Но ни обратного адреса, ни адресата.

— Друзья, значит. А что в письме?

— Констатация гибели.

— И место захоронения?

— Нет. Только почтовый штемпель Караганды. Но и на том спасибо.

— Ему же Трудовая крестьянская партия, я слышал, инкриминировалась...

— Ни в какой он партии не состоял, Сема. А выступал сам от себя лично. Бывая на селе при сельхоззаготовках, пытался доказать, что середняк — не кулак, что крестьянин с двумя коровами и лошадью раскулачиванию не подлежит.

— В тот год весь Наркомзем взяли, — взмахивает ухоженными ногтями на крепких пальцах Семен Васильевич. — Но меняются времена. Должны пересмотреть место крестьянской оппозиции в истории развития страны. И промпартии, и Союзного бюро РСДРП...

— Пересмотрят и вернут отца.

— Ну уж, Николай, не будь ребенком. Уж скоро нам самим в ночь погружаться, а ты родителя своего воскресить хочешь.

Из бессвязной беседы я мало что понимаю, но запоминаю. Автоматически. Как магнитофон, все подряд— и нужное, и ненужное. Вчерашнее вот не помню, а тогдашнее... Удивительное устройство память!

— Пора мне, — шепчет Юлька.

— Посидим еще, — уговаривает Шаих. — Отец же здесь.

— Пусть... А мне пора. — И в полный голос: — Чаю напились, согрелись. Большое спасибо, Николай Сергеевич, за гостеприимство.

Николай Сергеевич не знаю, чему извиняется и, многажды кланяясь, провожает нас до двери. Семен Васильевич кричит вслед дочери:

— Юличка, я скоро вернусь, пусть мама не беспокоится.

Шаих идет провожать Юльку до дому. Я прощаюсь с ними внизу, на крыльце.

Порой мне кажется: Шаих — это я сам. По крайней мере, он — неотъемлемая часть меня самого. Иногда я почти физически раздваиваюсь на Шаиха и себя, но чаще я слит с ним в одно существо. И чем больше лет проходит с того времени, когда мы были вместе, чем старше становлюсь, тем сильнее ощущение нашей двуединой целостности. С годами я все больше и больше убеждаюсь: дружба — это не само общение, не что-то материальное, не бутылка вина в складчину, не общая служебная лямка, не польза подчиненному от начальника, или наоборот — начальнику от подчиненного, а нечто большее, такое, что можно назвать духом . Можно быть далеко друг от друга, за морями, за океанами, одного может и в живых уже не быть, но от духа настоящей дружбы далеко быть невозможно. Твой друг всегда в тебе, а ты в нем. Любовь — да, требует присутствия. Дружба — нет. Она много выше эгоизма плоти. Потому-то любовь между мужчиной и женщиной, не осененная духом истинной дружбы, в конечном счете обречена на крах. Подумайте, почему, например, говорят «подруга жизни», а слово «любовница» утратило свое первозданное значение? А в старину ведь «любовница» означало — возлюбленная.

Провожал Юльку в тот вечер Шаих долго. Они хотели дождаться ее отца в подъезде. Она волновалась за отца: один, ночью... Увидеть его в окно и разойтись. Она домой, Шаих — на этаж повыше, чтобы без лишних слов затем разминуться с родителем.

После семейной сцены осенью и инфаркта у отца Юлька изменилась к нему. Она сказала нам как-то: это очень страшно обидеть человека и потом вдруг почувствовать, что ты больше никогда не сможешь, не успеешь ни вымолить прощения, ни загладить вину перед ним. К отцу в больницу она бегала каждый день. И тот страх остался в ней. Она стала испытывать то, чего раньше ни cном ни духом не ведала, стала бояться за мать, за деда, за брата, волноваться за отца, которого раньше побаивалась и не любила.

Семен Васильевич задерживался.

Задерживались поэтому друг подле друга и Шаих с Юлькой. Они целовались, греясь у горячей гармошки батареи и любуясь легким снежком не снежком, а какой-то бестелесной искрящейся пыльцой за окном. И луна в небе, и звезды. И вот такой вот снег.

Выглядывали на улицу, не идет ли отец. Скрипели по жесткому снегу до школы, замерзали разом и опять спешили к горячей батарее.

Давно ли были первые поцелуи, робкие признания, давно ли будущее казалось в радугах и цветах. Но жизнь беспроблемной не бывает. Бывает какое-то время, но недолго. Шаих не хотел признавать этого. «Нет проблем, — в который раз пытался он уверить и успокоить Юльку насчет себя. — Велика ли беда из дому уйти! Голова на плечах, руки-ноги целы, не пропаду». — «Ты меня удивляешь», — в который раз удивлялась Юлька его беспечной самоуверенности. Но к тому вечеру, кроме чисто увещевательной поддержки, у нее появилась практическая мысль.

— Шаих, дай слово, что выполнишь мою просьбу, — сказала она, отстранившись от поцелуя.