Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Это мужской разговор!

Мужчины выпили.

Пичуга выпивку терпеть не мог, дурман не нужен был ни молодому, тренированному организму, ни его дисциплинированному уму. Однако тот же дисциплинированный ум на сей раз дал послабление: ради дела грамульку-другую можно. А после нескольких рюмок и организм перестал сопротивляться. Горькое, с противными вкусовыми качествами питье пошло легко, тормоза отпустили, а когда гость достал вторую бутылку, захотелось и самому газу поддать. Гость оказался редкостным по чуткости и уму собеседником. А Пичугу уже понесло на всех скоростях, он расхвастался, прочитал несколько им самим сочиненных стихотворений, чего он никогда и ни в какой компании не делал, достал из шкафа футбольный мяч и прямо у стола показал новый грандиозный финт, затем притащил пузатый альбом открыток с последними уникальными, просто до ужаса редкостными приобретениями.

— Погляди, глянь, на эту сма-ари, — обхватив дружески за плечо свежеиспеченного союзника и перейдя с ним на «ты», разворачивал Пичуга свое достояние для обозрения. Затем он принес еще кипу альбомов.

— А-ля-мафо, мадера-фигус-краба! — возглашал Гайнан, водя замедлившимся взглядом по десятку раскрытых разложенных на диване, стульях, на полу под ногами альбомов. — Феноменально! И стихи сам сочинил?!

— Разумеется!

И Пичуга вновь декламировал, сбиваясь.

Под занавес Пичуга не удержался и рассказал, как однажды залетел по малой нужде в сортир за школьным двором, покосившийся, вонючий, с не держащей толком защелкой и нарвался на скрюченного Жбана, грешащего онаном.

Пичуга, сморщившись, изобразил.

Гайнан расхохотался.

— Так вот на какой лесочке кита держишь?

— Ха, какой он кит! Килька он, а не кит.

Договорить, досмеяться вволю не получилось. Вернулась с работы усталая, нервная хозяйка, и Пичуга, смутно соображая, принял первый в его семейной жизни разнос. Он безуспешно пытался познакомить ее с новым другом-наперсником, ветераном войны, работником культуры, замечательным человеком, призвать наконец к элементарной интеллигентности. Милая, добрая Раинька, каковой Пичуга охарактеризовал супругу в двух словах до ее прихода, была невменяема, она кричала, что не для того одного пьяницу из дому выставила, чтобы обзавестись другим таким же.

— О какой интеллигентности ты лепечешь? Посмотри на себя в зеркало, посмотри на рожу распаренную своего культурного друга, на ней же все написано.

Утром Пичуга плохо помнил, чем окончилось застолье. Пришла ли жена раньше того, как Гайнан Фазлыгалямович ушел, или она застала их вместе? Если застала, то о чем они втроем говорили? После чашки чая его схватила рвота, в институт он пойти не смог и на тренировку вечером тоже.

— Раинька, я умираю, — шептал он, обхватив помойный таз.

— Пить меньше надо, — отзывалась Раинька.

Хоть и нет на свете праздника веселее и ярче Нового года, а все равно жаль отрывать последний листок привычного календаря. Уж больше не будешь выводить ты этот год во всевозможных графах, требующих засвидетельствовать ту или иную дату из одного небольшого витка твоей жизни. 1961 год запомнился мне и таким пустячком: палочка, девятка, шестерка и опять палочка, изображавшие симметричную, округлую цифру, в перевернутом виде вновь-таки оставались палочкой, девяткой, шестеркой, палочкой — той же самой цифрой. Помню, жалко было ломать эту неподдельную гармонию какой-то чужеродной двойкой на хвосте.

Но последний день года сменяется первым днем нового года.

Последние дни бесконечной второй учебной четверти сменяются долгожданными зимними каникулами. Говорят, учебный год — досадный перерыв каникулярного времени. Какие верные слова!

Зима того нового года выдалась на морозы и снега щедрая. Пропадать бы целыми днями на Ямках, скользить на лыжах с душезахватывающих склонов, взвиваться птицами с трамплинов, да нет, к зиме мы внезапно повзрослели.

К январю нового тысяча девятьсот шестьдесят второго года первоначальные и поэтому вполне правомерные завихрения в нашем Бермудском треугольнике (Шаих — Юлька — я) само собой улеглись. Моя конкурентоспособность оказалась несостоятельной, отчего у меня, честное слово, с сердца камень свалился. Вот она, эгоистическая сущность любви: тебя не любят, так и ты — привет вам с кисточкой. Но я не очутился в третьих лишних. Напротив, дружба наша упрочилась. И с обеих сторон равноценно: как с их по отношению ко мне, так и с моей стороны по отношению к ним, моим кротко взаимовлюбленным друзьям Юлии и Шаиху. Невзирая на мои порой упрямые уклонения от их общества (влюбленным же необходимо уединение), они всюду водили меня с собой, В зимние каникулы они затащили меня на каток ЦПКиО. Мне понравилось, и уж после, как они на каток, так уж и я не отставал.

В те времена каток в центральном парке был сердцем вечернего города. Народ валил туда валом — и малышня вездесущая, и седые пенсионеры в спортивных шапочках, и те, кому, как их теперь называют, за тридцать, и, безусловно, тогдашний наш золотой годок.

Особенно празднично на катке и вокруг катка в парке было именно в каникулы. Со всех сторон сверкающего льдом майдана нарядные елки, разноцветные огни гирляндами, краснощекие снеговики... В репродукторы гремят модные песни: «Де-вой-ко-ма-ла...» Это Марьянович. «...Де-смо-мо-до-града...» Малопонятно. Но волнительно (не люблю это слово, но тут почему-то захотелось употребить). И без сомнений — о любви. Шаих с Юлькой, взявшись за руки, режут зеркало майдана лезвиями «канад» и «фигурок», обгоняют пеструю, разноликую вереницу неумех. А они, мои друзья, умели. Как это Шаих лучше меня научился, мы ведь с ним до этого все время на Ямках пропадали. Разрумянился, Шейх Багдадский, грудь нараспашку, шея длинная, говорит что-то Юльке, она смеется, счастливая, оба счастливые. К тому новому году общение их под сенью первой любви в полной мере прояснилось. И не только для них самих, но и для окружающих.

В первых числах января Шаиху исполнилось шестнадцать, и он опять стал на год старше меня. Юлька на день рождения подарила ему свою акварель — пейзажик, изображавший зимнюю старогородскую улицу. Конечно же, нашу. Алмалы. Сквозь заиндевелые ветви деревьев виднеется полукирпичный, полубревенчатый дом с подпирающим морозное небо белым столбом дыма из красного крепыша-трубы, с крепкими воротами под террасой и ветхим заборчиком, из-за которого над крышей сарая торчит трамплином в заоблака лава голубятни. Такой пейзаж. Раму к картине — из осиновых реек с простенькой выемчатой резьбой, легонькую, воздушную, под стать полотну — смастерил Киям-абы, Внучка с дедом вручили свое произведение Шаиху у себя дома, куда хитро вызвали в самый день рождения, днем, якобы для починки радиоприемника «Балтика», о котором Киям-абы упоминал еще весной при знакомстве. Семена Васильевича дома не было — на работе, отсутствовала и Роза Киямовна. А Шаих пришел с ассистентом, то есть со мной, и мы впервые открыто угощались вином. Киям-абы налил нам по рюмочке сладкого, цвета рубиновых звезд на московском Кремле «Нектара Абхазии». Шестнадцать лет... Жизнь казалась не наградой, не случайностью, а законной закономерностью, светлой и вечной данностью. Вечность ощущалась и за спиной — что ни говори, шестнадцать лет! — но все же больше было ее впереди.