Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Я люблю тебя, Раинька, — сказал он легко и взвешенно.

Домой из бани он вернулся к обеду следующего дня.

Он стал приходить к ней каждый день. Частенько с ночевкой (дома врал: мол, футбольный матч на выезде). И с каждым новым днем влюблялся в Раиньку сильней и бесповоротней, открывая в возлюбленной, ее внешности, голосе, глазах, характере все новые и новые доказательства безошибочности своего выбора. Раинька ежедневно менялась, как постоянное число в геометрической прогрессии. Уже на второй, после бани, день, когда она вечером явилась в парк культуры и отдыха на свидание с ним в туфельках-шпильках, в стянутом на талии платье, как нельзя ярче и заманчивее демонстрировавшем ее изящную, пикантную фигурку, с пожаром модного в те годы начеса из-под косынки, привыкший ничему не удивляться Сашенька Пичугин откровенно прибалдел. Такая разительная перемена произошла с той женщиной, с которой он больше чем познакомился в фойе нововведенного в производство здания банно-прачечного треста № 1. Там была действительно миловидная женщина, а тут, в парке, — прекрасная, неотразимая и неожиданная.

И так каждый раз.

Каждый раз, встречаясь с ней, Саше казалось, он встретился с новым существом. Раинька не знала, в каком году родился Наполеон, не помнила, чем отличается синус от косинуса, не ведала, какая разница между реализмом и сюрреализмом, ничего не слышала о Пеле и знаменитом в футболе пляже Каракабане [13] Так в тексте, правильно – Копакабана (Copacabana) - примечание верстальщика. , однако это не мешало Саше поражаться тонкости ее суждений. Она была наглядным примером того, что умным можно быть не только от количества информации в голове, но и просто от природы. Он шутил:

— Единство формы и содержания.

Она смеялась в ответ:

— Для нас, баб-с, первое важнее.

И сотворяла доказующий жест — красивым, летучим движением откидывала огонь волос со лба, или игриво подбоченивалась, кладя ладошку на крутизну бедра.

Она находилась в том расцвете женских сил, когда и морщинки у глаз кажутся не от возраста, а от избыточной лучезарности улыбки.

Когда Саша окончательно перебрался к ней, то предложил расписаться, Светку удочерить, Раинька щедрость его оценила, но отказалась. Куда торопиться? Он молод и, вполне возможно, завтра ему другая понравится.

— Не печать в паспортах скрепляет сердца людские, — сказала она.

Саша сперва обиделся, затем, подумав, согласился. Но не с фактором своей молодости, а и в самом деле, чего горячку пороть, не в формальности дело, не в загсовской фитюльке с госпечатью, в другам главное — главное в невидимых, связующих разумные существа душевных нитях, о которых сказал в своем стихотворении новый знакомый, чудаковатый человек, по профессии астроном, беспечный обладатель уникальной коллекции открыток с видами родного города по фамилии Новиков, Николай Сергеевич. Правда, в стихах его говорится о невидимых узах разумных еуществ двух разных, бесконечно далеких цивилизаций. Но разве мужчина и женщина не разные и не бесконечно далекие цивилизации?

К себе сюда, в общую с Раинькой комнату, Саша еще ни души не приводил. И мать родная не видела, как он живет. Дед разок под благовидным предлогом пытался проникнуть в его новую обитель — принес письмо, пришедшее по старому адресу, но случайно Саша встретил его во дворе, письмо с благодарностью взял, а в дом вежливо не пригласил.

Гайнан Фазлыгалямович оказался первым гостем в его женатой жизни.

После двух рюмок гость завел речь о своем соседе Николае Сергеевиче Новикове.

— Подозрительная личность наш звездочет. Чего-то-все пишет, пишет. На службу лишь раз в неделю ходит.

— Ничего особенного, — отвечал Пичугин. — Ученый. У них своя специфика.

— И в войну не воевал, и тридцать седьмой год проскочил, когда все честные советские ученые трещали под колесом репрессий. Я ведь тоже загремел. Можешь себе представить, в сорок пятом. Мужики на дембель, их встречали с цветами, они герои, спасители, а я — в Сибирь, на каторгу. И думаешь, я один такой оплеванный на восток за Урал катил? Целый эшелон.

— Эшелон заключенных — опасно, разбегутся, да и мало ли что — это с точки зрения конвоя.

— Не веришь? Значит, я болтун?

— Не болтун, Гайнан Фазлыгалямович, но ошибиться могли, в то время были большие переброски на японский фронт.

— Я не знал, куда я ехал?

— Вы-то — да, но весь эшелон?

— Эх, молодежь, молодежь! Вумненькие все стали, начитанные, о войне больше фронтовиков знаете, обо всем больше очевидцев. Кто знает, возможно, так оно и правильно. Давай-ка... — Гайнан аккуратно, ни капли на скатерть, наполнил рюмки. — Мудрецы говорят: истина в вине. Алле — ап-п!

Содержимое рюмки булькнуло и пропало в недрах под широким, окладистым галстуком, и губ фронтовика не замочив.

— Вообще-то я не пью, — улыбнулся Пичугин, проследив за ловкостью заслуженного циркового деятеля в настоящем и незаслуженно пострадавшего майора-фронтовика в прошлом.

— Эх-эх! — протестующе крякнул Гайнан.

— А когда пью, — продолжил свою мысль Пичугин, — то не более двух рюмок...

— Эх-эх!

— Но с вами... — Пичугин поднял и, причмокивая, как чай, опорожнил рюмку. — Фу, ты! У нас же соленые огурцы есть, а мы хлебом занюхиваем.

Кроме хлеба, на столе громоздились консервы, свежие помидоры, вареная картошка, селедка, еще что-то, но Пичугин, как сердобольная хозяйка, прибеднялся.

Гайнан оценил вкус соленых огурцов и спросил:

— Саш, а как это ты Жбана приручил, такую щетку сапожную?

— Я? Жбана?

— Ты, ты, Сашок, я же вижу, как он тебе в рот смотрит.

— Не замечал, интересно.

— Так-таки не замечал? — От чрезвычайной сосредоточенности глаза Гайнана остекленились.

— Ну, замечал, замечал, конечно. На меня, если на то пошло, все пацаны, как богомольцы на икону, зенки лупят. — Пичуга опустил взгляд на бутылку, потому что в разбросанные зрачки Гайнана смотреть было неловко. Который из них рабочий? А то можно в один глаз целиться, а за тобой потихоньку другой наблюдает.

Гайнан взял бутылку, до краев наполнил рюмки.

— Все-то оно, может, и все на тя, как на икону, но не все нуждаются в твоем высочайшем позволении пользоваться своими личными вещами.

— Не понял.

— Или «вальтер»-пистолетик не жбановский, а все-таки твой? — Гайнан вновь уставился на Пичугу немигающим взглядом. Пичуга двумя пальцами, отставив мизинец, вознес рюмку.

— Гайнан Фазлыгалямович, вам так очень необходимо знать, чей это пистолет? Вас крайне волнуют наши со Жбаном взаимоотношения? Или мы с вами без всего этого второстепенного не можем договориться, о чем, как я понимаю, мы в принципе уже договорились? Мы же не глупые люди. Я знаю, что вам надо. Вы знаете, чем я интересуюсь... Я легко могу сделать вам то, что имеется у Жбана и принадлежит ему, а вы мне, как я понимаю, то, что валяется у вашего ученого соседа под письменным столом. Любопытная ситуация: и то, и другое их хозяевам не так необходимо, как нам с вами, Гайнан Фазлыгалямович. Открытки в саквояже пылятся без надобности вот уже почти полвека, а «вальтер» в неумелых руках мальчишки может привести к беде. Ладно он сегодня в ворон стреляет. А завтра? И потом ведь на пистолет у вас все законные права, для вас же это восстановление утерянного — памятной, святой вещи, реликвии.