Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Николай Сергеевич тактично выслушивал возражения ветерана войны и вновь принимался доказывать, что история человечества достигла поворотного момента.

Гайнан хмурил лоб, делая вид чрезвычайной заинтересованности беседой, а сам краем глаза следил за Пичугой и видел, как и тот в игры играет, вроде бы слушает и поддакивает звездочету, а мозгами-то мозгует о другом. Ясно о чем. О том, с чего глаз своих оторвать не может. Саквояж не дает ему покоя, желтый саквояж под дубовым письменным столом, саквояж, полный драгоценных открыток. Узнал от Жбана об отказе честного фронтовика заниматься воровством и теперь озабочен: каким же образом заполучить коллекцию? Жук! А словечки льет кругло, они у него, как голышики из земснаряда сыплются. Ничего не скажешь, интеллигент, сын профессора! А все туда же, а? под дубовый стол.

Когда Пичуга, выбрав себе, как в публичной библиотеке, книгу для научно-популярного чтения, засобирался, Гайнан тоже поднялся:

— Дела, дела...

И выйдя на кухню, шмыгнул к себе в комнату за «деловым» портфельчиком.

Нагнал Пичугу во дворе, как будто бы случайно.

— Тебе в какую сторону? — спросил безразлично. — К Бригантине?

— Нет, — еще безразличнее отозвался Пичуга.

— Вот и мне — нет. Значит, попутчики.

Когда двое выходят от третьего, то эти двое обыкновенно судачат об этом третьем. Гайнан с Пичугой не были исключением.

— Живет мужик среди всякой всячины, — рассуждал Гайнан, подкидывая в ладони блинчик белесой монеты, — ступить в своей комнате бедолаге некуда, а на свалку ни фантика не выметет. Сколько у него газет одних — Эвересты, Джамалунгмы... В школу на макулатуру снести, так пионерская дружина первое место сразу займет. Нет, будет держать у себя весь этот хлам, пока в труху не обратится.

— Не скажите, Гайнан Фазлыгалямович, — сказал Пичуга. — Среди тех Эверестов, знаете, сколько интересного?

— Чего уж там?

— Вы видели первую казанскую газету, которая еще в начале девятнадцатого века издана? Нет? А «Мурзилку»? Не наш комсомольский орган для пионеров, а дореволюционный? И задолго до Носова живших в том журнальчике Знайку, Незнайку? Вот я тоже не видел, а у него сегодня увидел. И выходившие при царе Николае «Огонек», «Вокруг света»...

— Не спорю, ценностей средь хлама его хватает. И ведь все под ногами, можно сказать... Монеты эти... — Гайнан подщелкнул блестящий блинчик, поймал со смачным шлепком, разжал ладонь. — Екатерининский целковый, чи-ста-аго серебра. И на полу. Бери — не хочу. А-ля, ма-фо... Позаимствовал вот на время.

Гайнан не постеснялся открыть своего маленького, но все одно — воровства. Ему было ясно: Пичуга через болтливого Килялю знает об ударном говяжьем фронте завсклада цирка, потому-то без зазрения совести и затребовал через Жбана саквояж с открытками, за его же Жбановский пистолет. Хитер. Но не ведает достопочтенный стратег, что Гайнан Субаев не такой кретин, каким, может быть, кажется на первый взгляд. Нет, не школьными отметками и медалями оцениваются умственные способности. И не внешностью, и не манерой держаться. А жизнью. Жизнь экзаменатор и судья в последней инстанции. Вот же, как монета на ладони, соискатель желтого саквояжа, а сам того и не ведает, рассуждает, уму-разуму учит малограмотного завскладом и не знает, каким макаром теперь заставить его вынести саквояжик с открытками. Страсть, страсть, каких только преступлений под ее хоругвями не свершалось. Ох уж, эти коллекционеры! В принципе ведь без разницы, что копить и из-за чего идти на преступление — из-за накопительства денег или из-за открыток. Миллионеры, по сути дела, те же коллекционеры.

— Разрешите взглянуть, — потянулся к монете Пичуга. — Поразительно! — Он взвесил ее на ладони. — Восемнадцатый век. И большая какая! А я что-то не заметил у него старинных денег.

— Сколько угодно, — добродушно хмыкнул Гайнан. — И на столе лежат, и под столом. А что упало, то пропало. Если у тебя дома валяется на полу копейка, то она, значит, уже не обязательно твоя. Так что вот так. А-ля, ма-фо... — Он взял у Пичуги монету и сунул в карман. — Кстати, там, под столом, и саквояжик тот самый пылится.

— Какой тот самый? — непонимающе пожал плечами Пичуга и побледнел. Это не ускользнуло от цепкого взгляда Гайнана, который и надеялся по первой мгновенной реакции на физиономии оппонента внести существенную определенность в свои предположения насчет настоящего хозяина пистолета. Гайнан не сомневался в достоверности рассказа Анатолия Жбанова о находке в печи, можно же быть хозяином, какой-то вещи и рабом кого-то.

— Желтый, — охотно пояснил Гайнан, — желтый саквояж, тот самый, из-за которого я не смог с Толиком договориться.

— Здесь я и живу, — обретая обычный цвет лица, но мрачнея высоким красивым лбом, произнес Пичуга, будто Гайнан не о саквояже вожделенном заговорил, а о его, Пичуги, местожительстве. Они остановились у крыльца двухэтажного бревенчатого дома. — Зайдемте.

— С удовольствием, — ответил Гайнан, — люблю ступать в незнакомое.

Но они не ступили на крыльцо старинного бревенчатого дома со сводчатыми окнами, а прошли во двор, где жались друг к дружке несколько убогих одноэтажных домишек. Зашли в крайнюю, самую-пресамую позорную халупу, прошли общей, установленной вонючими керосинками кухней, очутились в тесном коридорчике, где Пичуга долго бренчал в потемках ключами, отпирая невидимую дверь. Наконец дверь поддалась, и они оказались в неожиданно уютной комнате, оклеенной улыбающимися кинозвездами из «Советского экрана» и еще каких-то журналов с иностранными буквами.

— Проболтался... Ж-жбан-Жбанович, сволочь! — презрительно проговорил Пичуга. — Никому довериться нельзя. Присаживайтесь. Чай, какао?

— Лучше водки.

— Водки нет, — растерялся Пичуга.

— Какой же ты мужик? — Гайнан вздохнул, расстегнул! портфельчик, извлек двумя пальцами поллитровку «Московской». — Знакомство не чаем спрыскивают.

— Знакомство?

— Да, да, настоящее знакомство. — Гайнан освободил горлышко бутылки от пробки. — Давай тару.

Выпили, закусили. Гайнан поведал в нужном ракурсе о переговорах со Жбаном.

— На тебя ссылался. Ты, мол, хозяин пистолета.

— Я хозяин пистолета? —изумился Пичугин.

— Да ты не волнуйся.

— Ничего себе заявочки! Шьют дело о хранении огнестрельного оружия — и не волнуйся.

Гайнан разлил по второй рюмке.

— Сашенька, успокойся. Неужели тебе непонятно: я пришел к тебе с добром, как мужчина к мужчине. А у нас с тебой заместо делового разговора какие-то бабские недомолвки, принюхивания. Если бы я имел чего против тебя, разве б я к тебе явился? Ты прекрасно знаешь, что я все знаю. А я прекрасно понимаю тебя: не хочется тебе расширять круг осведомленных о твоих в общем-то благородных операциях во имя одной целой неразрозненной коллекции открыток на Алмалы и вообще в городе, если не во всем Поволжье. Но что поделать, я тоже осведомлен. Так, договоримся? Ты мне, старому фронтовику, память моей молодости — пистолет, я тебе — саквояж с полтинником для Жбана. О нашем взаимном соглашении ему, болтуну, для нашего общего блага знать не стоит. И ты открытки не брал, и я ни при чем, и Жбан от игры с огнем отгорожен, плюс ему за короткий язык и на мороженое кругленькая сумма.