Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Гайнан утешал себя, что все-таки ловко выходил из ситуаций, которые создавал его первейший враг — язык. Не таким пинкертонам мозги канифолил. Однако какой-то мерзкий внутренний голосок нет-нет да и зачинал нашептывать: а ведь он не по тем мелочам тебя судит, а по всему твоему житью-бытью, по каждому твоему шагу, по краденому мясу, по фасонным весам, при помощи которых ты обвешиваешь... Надо же было и этим похваляться! Под балдой, конечно. Много пьешь, милок, много. А еще — и это хуже — уверовал в безнаказанность, в сверхчеловеки себя записал, в сверхумные, что ты, у него же не голова, а Организация Объединенных Наций! И не можешь понять, что тебе пока просто везет, стечение обстоятельств, просто не до тебя было в войну, и теперь то же самое, кому в голову придет, что под обыкновенными шляпой и пиджаком осьминог. Кто в тебя вглядывался? Никто. И первый же человек, внимательно на тебя посмотревший, даже не человек — мальчишка, сразу понял, что ты за фрукт.

Невеселые размышления Гайнана прервали два далеких, еле слышных хлопка, будто кто пастушьим кнутом стеганул. Гайнан прислушался. Все оттуда же, со стороны озера, приютившегося за извивом оврага, вместе со всполошенным вороньим граем ветер донес еще два точно таких же отрывистых хлопка. Нет, эти выстрелы не пастушьего кнута дело, это нечто другое, такое, чего давненько не приходилось слышать.

Гайнан поставил неполное ведро в канаву под сухой куст репейника на меже, обил землю с лопаты, взял ее наперевес, штыком вперед, и, прислушиваясь, двинулся к озеру.

Он не ошибся в своем предположении. Стреляли из пистолета. Еще один выстрел треснул, когда он уже подошел к озеру. Но стрелков за нежелтеющей, густой чащобой бузины видать не было. Оставив лопату, Гайнан охотничьим, неслышным шагом вошел в кустарник, раздвинул ветви и сквозь блестящую паутину, как в прицел, увидел Жбана с Килялей. Они преспокойно беседовали у пирамидки камней с консервной банкой на макушке. В руке Жбана — пистолет.

Гайнана удивил их невозмутимый деловой вид. Устроили посреди воскресного дня стрельбы и хоть бы хны. Хотя место выбрано укромное. Кого и какие дела погонят в этот тупик к озеру, в грязь и сырость.

Гайнан наблюдал. Пять раз пальнули, неужто еще будут?

На разбитую с какой-то тухлятиной бочку у куста бузины села ворона. Все тихо и спокойно. Гайнан собирался выйти из укрытия, как вдруг Жбан с разворота, почти не целясь, саданул по птице двумя выстрелами, та на взлете брыкнулась и, оставив в воздухе фейерверк перьев, упала на мелководье.

— Не глаз, а ватерпас! — пропел Киляля и побежал к вороне.

Жбан крутанул пистолет на пальце, дунул в ствол, как это делают ковбои, и произнес небрежно:

— А хрен ли!

В кустах Гайнан застыл чуть жив. Ворона-то сидела на бочке между ним и Жбаном, и тот практически стрелял в него, незримого в кустах бузины. Такого приступа неожиданного страха Гайнан никогда не переживал. Случайная, глупая, не зависящая от силы его личности смерть в лице первой жбановской пули по вороне прошуршала в двух вершках от головы. Ничего себе, в войну уцелеть, а тут по милости какого-то недоноска копыта откинуть? Гайнан с треском пробивающегося сквозь бурелом кабана ринулся из кустарника.

— Вы, ё-мое, че-ё?!

Киляля выронил из рук дохлую ворону. Жбан вытаращил глаза, позабыв о пистолете, который повертелся на его пальце и опять уставился дулом на Гайнана.

— Опусти пушку-то, кретин! — рявкнул военный майор в отставке. И вновь повторил: — Вы че-ё тут?

— Че-че... Мы не че-ё, — забубнил Жбан, позабыв вдруг имя Гайнана, с которым с некоторых пор якшался довольно тесно. Киляля их познакомил, еще летом. — Сами вы че-ё?

— Че-ё? — как попугай, повторил за корешом Киляля.

— Расчекались! — Гайнан зашел к Жбану сбоку, ухватил пистолет за ствол. — Опусти, говорю.

Жбан опустил.

Теперь они оба, подросток и мужик, стояли, взявшись за пистолет. Жбан — за рукоять, Гайнан — за ствол.

— Дай посмотреть, не съем. — Гайнан попытался выдернуть пистолет, но рука Жбана была уже давно неподростковой. Мало того, этот подросток довольно-таки непочтительно хлопнул ладонью по ухватившей за ствол пистолета ладони новоявленного ревизора, высвободил оружие, поставил на предохранитель, сунул за пазуху.

У Гайнана застучало в висках от гнева, кровью налилась каждая прожилочка на лице.

— Доложу вот, куда следует!

— А я вас положу, — глухо отозвался Жбан, недвусмысленно поправив угловатую тяжесть на животе.

— Кишка тонка, — вымучил смешок Гайнан и, немного справившись с собой, поощрил отечески: — Но заявление твое мне нравится. Оно говорит о мужестве. Как дела, Рашитик? — окликнул он Килялю.

— Средне-сдельно, Гайнан-абы.

— Как мать?

— Просила сказать, что у нас кончилось...

— Вот завтра свежатинки получу, пусть заходит, — Гайнан достал коробку «Казбека», миролюбиво протянул папиросу Жбану, затем подошедшему Киляле. Закурили.

— А я уж думал, — пустил дым кольцом Киляля, — все, крышка, застукали нас, опергруппа прибыла.

Мало-помалу и Жбан успокоился, зажевал с возрождающимся аппетитом папиросу, перегоняя ее из одного угла рта в другой.

— Что за пушка-то? — спросил Гайнан.

— «Вальтер». — Жбан буднично, без опаски достал пистолет. Гайнан был своим мужиком, просто не надо в таких интимных случаях делать резких движений, а то выскочил, так и порцию свинца схлопотать недолго. — Хорошая машина, видали, как ворону?

— Дай погляжу.

Жбан, крутанув, повесил пистолет на указательном пальце:

— Нате.

— Хорошая игрушка.

— А то!

— Где взял?

— Нашел.

— Там больше нет таких?

— Нет.

— А шмайсер не нужен? — хихикнул Киляля. — Могу предложить. Только без магазина.

— Такого добра!.. — скривил губы Гайнан, пусть пацаны забавляются объедками.

В начале шестидесятых годов в наших дворах мальчишки еще игрывали оружием. Казань хоть и была в годы войны тыловым городом, но трофейного хлама здесь понабралось — завались. Целыми эшелонами стояли танки-пушки на станционных тупиках, громоздились в различных частях города. Особенно много битой техники скопилось, за железнодорожным вокзалом на Волжском заливном лугу. Белели на боках бронированных чудовищ кресты, свастики, черепа... Мой брат, представитель голодранцев сороковых годов, рассказывал, что там можно было поживиться не только заряженными пистолетиками, но и пулеметами с боевыми комплектами. Нам этого богатства не досталось, но кое-что перепало. У меня, в пятидесятые годы, помню, имелись — немецкая треснутая каска, парабеллум и тот же шмайсер — это, конечно, было уже не оружие, а лишь их полуржавые скелеты, но все равно — не пластмассовый ширпотреб из «Детского мира». Запомнились игры в часового. Напялю каску, повешу на грудь шмайсер и хожу вдоль дровяников, стало быть, стратегически важный объект охраняю. А из друзей, кто разведчиком назначен, подкрадется сзади да как хватанет поленом по каске, я падаю, якобы оглушен. А у самого совсем не понарошке круги перед глазами. Ребята спрашивают после: больно было? Ничуть, отвечаю, ведь — каска!