Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

А объяснение всей трагедии простое: она, оказывается, всю жизнь любила Новикова и никого больше. Оказывается, и такое бывает. Можно любить и долгое время не знать об этом.

Не следовало ездить в Ленинград.

Как не следовало, когда все было ради нее — и математика, и поэзия, и физкультура! Да, физкультура. Наследственная сутулость в отрочестве стала стремительно прогрессировать. Особенно после падения с качелей в парке. На глазах ехидных одноклассников он превращался в горбуна. Катастрофа! Черт с ними, с одноклассниками, но глаза-то были и у Тани. А он тогда уже любил ее, без нее себя не мыслил, и продолжение жизни — горбуна и Квазимоды — ему далее не представлялось возможным. Горбатого должна была могила исправить. Но до могилы дело не дошло. Спас он. Он, он... Николенька-Николаша. Принес французскую иллюстрированную книгу Франсиса Сюпорвьеля, перевел на русский, и жизнь вдруг оказалась не в таком уж беспросветном тупике. Бывший наездник Франсис Сюпорвьель поведал в своем автобиографическом произведении, как он после падения с лошади оказался в еще худшем положении, чем он, и как с помощью спорта, специальных упражнений, воли и упорства избавился от инвалидства и уродства. Фотографии наглядно иллюстрировали повествование. В доме появились гантели, на косяке двери — турник. Сколько пудов он поднял? сколько провисел на турнике? — знает лишь он сам да Николенька. Ко времени поступления в университет опасность отступила. Но затаилась и давала о себе, мерзкая, знать при малейшем пренебрежении гантелями.

Но судьбу не перехитришь. На мечте не женятся...

Женился второй раз. Роза была, пожалуй, покрасивей Тани. Но сердце почему-то в отношениях с нею осталось незадействованным. Грех жаловаться на молодую, душевную, трудолюбивую женщину. Она старалась во всем ему угодить, она любила, родила ему прекрасных здоровых детей, однако это была другая жизнь, другая семья, которую он кормил, одевал, но в душу не допускал. Наука, литература — вот где можно было забыться, проявить себя... А быть может — проявиться, самоутвердиться, как сказала дочь? Она права: и звания, и титулы, и громкие публикации, и прочее, прочее — все было самоутверждением, вернее, утверждением себя в ее глазах. В расчете, что она увидит, услышит и пожалеет о разрыве с ним. Фрейдизм какой-то!

Неужели он законченный эгоист? Кого он сегодня любит? Кого жалеет? За кого переживает? Кто ему сегодня хотя бы небезразличен? Никто! Это ужасно, но это так. Даже наследник, родной сын, унаследовавший многие его задатки, сбежал из дома, а его это мало волнует.

Но отчего же тупая боль в сердце?

— Роза, Роза!

Семен Васильевич не узнал своего голоса, будто не он, напрягаясь, крикнул, а кто-то слабо, слабо ойкнул в глубоком колодце.

Очнувшись в карете скорой помощи и увидев подле себя Розу и еще женщину в белом с ней, он не удивился, а продолжал думать все о том же, о чем думал до сердечного удара. Боль в левой части груди ослабла, зато нестерпимо заломило спину между лопаток.

— У всякого своя боль, и никакая неотложка со стороны не поможет.

— Что, милый? — склонилась озабоченно Роза Киямовна.

— Нет, так... — сказал Семен Васильевич. — Помоги на бок лечь, спина болит, не могу. — И нодумал: «Опять горб наружу прет, что ли?»

Спину ломило так, точно лишь вчера сорвался с качелей.

— Это не спина, — сказала женщина в белом, — сердце. И ворочаться вам не следует.

Всякий человек — самородок. Зачастую внешне неприглядный, тусклый, вросший в обыденность. Но вот жизнь чиркнет остро какую-то его одну сторону, и он засверкает золотой или алмазной гранью, удивит окружающих, всех доселе равнодушных и безразличных к нему людей: как же мы раньше-то не могли разглядеть в нем этого!

Для меня мои друзья, мои Шаих и Николай Сергеевич, никогда не были неприглядными. Они для меня всегда были приглядными . Поверьте, ежедневно, в любых кухонно-бытовых движениях они сверкали для меня всей своей уникальной неповторимостью и, не преувеличиваю, — гениальностью, потому что убежден: поистине гениальны лишь гении и самые-самые близкие сердцу друзья.

Но вот что интересно, я все чаще и настойчивее думаю: о чем мои друзья думали в те или иные мгновения, в тех или иных ситуациях? Ведь я, знавший их до каждой крапинки в глазах, до мельчайших внешних особенностей всякого движения, жеста, мимики, не знал и не знаю их внутреннего, скрытого от взгляда глаз движения, не ведал и не ведаю их внутренних, не выраженных изустно мыслей, не чувствую их истинных чувствований, перемещений души в теле, когда это было не так явственно выражено. И теперь все больше мучаюсь. И спрашиваю себя: о чем же Шаих печалился, когда...

Таких «когда» в моей памяти бесчисленное множество, непреодолимая бесконечность.

Почему-то, например, не выходит из головы сценка, возникшая в одну из больших перемен, когда мы еще учились в младших классах. Нас повели на обед (как сейчас помню, он стоил рубль пятьдесят, а после денежной реформы шестьдесят первого года — пятнадцать копеек). А за день до этого нас предупредили, чтобы мы пришли в школу чистенькими-опрятненькими, а на уроке за пять минут до перемены нам сказали, что в столовой нас ожидают макароны с подливкой и котлеты, но котлеты какие-то другие, не те, которые мы ели каждый день, и поэтому их есть нельзя. Мы должны были расправиться с гарниром и все. Ну и с киселем, естественно. А котлеты — оставить.

В столовой в тот день сидели мы тише воды, ниже травы. На столах непривычные белоснежные скатерти, салфетки в стаканчиках, на окнах появились тюлевые занавески, Тамара Алексеевна, классная руководительница, лицо которой улыбка не трогала ни зимой, ни. летом, сияла около нас, как майская роза, а вокруг ходили какие-то важные дяди и один из них сразу с двумя фотоаппаратами.

Запретные котлеты источали неописуемый аромат, ворочались в быстро мелеющих тарелках, столовую озаряли ослепительные вспышки фотоаппаратов.

И вдруг вижу: Шаих разламывает вилкой (в тот день дали вилки, а так до и после были ложки) котлету и отправляет кусок как ни в чем не бывало в рот. Подвижная улыбка на лице Тамарочки замораживается. Она делает решительный шажок в нашу сторону и замирает на полпути, так как раньше к нам подходит фотограф и щелкает, щелкает, запечатлевает на пленку довольно жующего советского школьника Шаиха Шакирова.

Я думал, Шаиха сразу накажут. Но грозы в тот день не случилось, и я, помню, пожалел о своей нерешительности, надо было и мне котлетку проглотить. Нет, я был послушный. Дежурные аккуратно собрали котлеты в кастрюлю и унесли. Сегодня все ясно с этими заемными на время какой-то высокой комиссии котлетами. Но что это было со стороны Шаиха — протест? Или просто победил здоровый аппетит безотцовщины?