Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Юля судорожно вобрала грудью воздух, замотала головой, заозиралась, словно не зная, куда деть себя, и бросилась к деду, припала к его груди, как это привыкла делать с детства и в радостях, и в горестях.

Киям Ахметович, до внучкиного взрыва бестолково метавшийся по коридору, а при разносе зятя пребывавший в состоянии, близком к столбняку, с прикосновением внучки вдруг вновь ощутил упрямую, неизбывную мочь свою, значимость в этом мире и нужность. Он погладил самое дорогое в его жизни существо, забубнил бесконечный вереницей ласковых, спокойных слов и, выждав момент, применил испытанное средство против внучкиных слез — удивился совсем постороннему от слез обстоятельству:

— Стой, Юла, а где наш Шаих, я вить видел его у двери?

Юлька встрепенулась, шмыгнула носом:

— А где он?

— И я спрашиваю, где? Аида, айда, нагоним.

«Как быстро у них все меняется!» — подумал Семен Васильевич, глядя на торопливо уходящих тестя и дочь. За все время театрального монолога дочери он слова не вымолвил, у него язык от удивления отнялся — так это было неожиданно. «Нет, не театрального», — поправил себя Семен Васильевич и, позабыв об осанке, сгорбился.

— Успокойся, папа, — услышал он голос жены, — у тебя может быть сердечный приступ. — Она его называла папой наедине. Ему это нравилось, а теперь почему-то не очень, но он не огрызнулся, а сказал то, что думал сказать давеча, когда она рыдала:

— Не волнуйся. Ничего, ничего... — Он приобнял жену за талию, чего не бывало уже много лет, и проводил до ее главной комнаты, то бишь до кухни. — Вскипяти чайку, пожалуйста, да покрепче. Я пока к себе... Позовешь.

«Что же это такое произошло сегодня? — думал Семен Васильевич, перебирая за письменным столом какие-то бумаги с какими-то формулами. — И сын, и дочь, не сговариваясь, высказали по сути дела одно и то же. Нет, нет, не наигран был обличительный припадок Юлии, это было чистейшей воды откровением, это было что-то такое, что долго копилось в душе и вот наконец прорвалось. Но всякое ли откровение — истина? Какие страшные слова она бросила сегодня: вы, папа, никого не любили и не любите! Откуда тебе знать, дочка, что творится в душе другого человека, когда он и сам того не знает. А может быть, со стороны-то оно виднее? Может, она в точку попала, потому и не нашелся, что ответить, потому и сердце жжет?»

Семён Васильевич достал из стола капсулу валидола, вытряхнул таблетку, положил под язык. Валидол ему помогал.

«Как же никого не любил? А Таню, а Николеньку? А маму? Однако отца родного ведь тоже побаивался. Побаивался... Дрожмя дрожал, когда тот заворачивал рукава, чтобы накрутить проказнику ухи. Но Юлию-то кто хоть пальцем тронул? Откуда у нее это «боюсь»? Отец мой — тот в депо сутками пропадал, из долгих рейсов не вылезал, а я — в институте, в кабинете своем... Неужели разлука порождает страх? Пугают детей, что ли, отсутствием отцов? Вот вернется папа из командировки — покажет тебе! Вот выйдет папа из кабинета — задаст! Пускай так, но помилосердствуйте — отколе ей, малолетке, знать, чем обделена моя душа, а чем богата? Вы, папа, никого не любили... Что ты знаешь, воробышек, обо мне? Тридцать лет назад из-за Тани Родимцевой, которую я многие-многие годы любил с такой силой, как дай вам Бог... я все бросил — научную тему, карьеру, все отринул и помчался за ней в Ленинград, чтобы, взяв в жены, хлебнуть ушат неблагодарности».

Профессор перешел на диван, лег. Таблетка растаяла, а боль в сердце не проходила, даже в глазах помутилось. Зато хаос в голове ниспал, мысли упорядочились. В приоткрытую дверь из динамика со стены далекой кухни струилась тихая довоенная песенка с незамысловатыми словами:

— А у сердца песня, — безотчетно повторил Семен Васильевич. — Э-хе-х-е...

Пять общих тетрадок стихотворений посвятил он Танечке Родимцевой. Разве это ничего не значит? Ну-ка, женщины, положа руку на сердце, скажите: ваш муж, бывший жених, бывший — в первозданном смысле слова — любовник, писал вам стихи, посвящал их вам? То-то и оно! А коли — да, то только он сам, доморощенный поэт, ведает, какой это труд души, какое это созидание во имя любви. А вы... А вы, милые, признайтесь, что вас в несчастливые годы больше не Пушкин и Тукай волновали, а ваш самоличный Орфей со своими стихами на куцых листочках в клеточку, и что эти листочки, которые, безусловно, нынче запропастились, сыграли в главном жизненном выборе не последнюю роль.

То же самое произошло с Таней. Те общие тетрадки в серой дерматиновой обложке заставили взглянуть на друга детства по-новому, они удивили, изумили, эти серые тетрадки, заполненные стихами и поэмами, посвященными ей, написанными ей и о ней, и о нем, и о них обоих.

Ленинград... Этот город подарил ему несколько счастливых месяцев. Осуществилось то, о чем он, если быть предельно откровенным, мечтал с малолетства — она стала его, полностью, и душой, и...

Впрочем, душа человеческая и особенно женская — такие потемки!

Уже на второй месяц супружеской жизни начались катаклизмы, которые вчерашний жених не мог видеть и в самом страшном сне. Откуда-то ей стало известно, что на заседании правления университета, когда разбиралась одна из первых апелляций Николая Новикова, он, будучи членом того правления с правом решающего голоса, не то что не выступил в защиту друга, а вообще ни звука, и при голосовании воздержался. Знала бы, в какие условия он был поставлен. Тем не менее ведь он один-единственный воздержался при полном антикупеческом единогласии. Это ли в те годы не поступок! Не знала, ничего не знала, как и Николай. Не от мира сего оба. К тому же они думали, что он по болезни пропустил то заседание. Да, он болел, грипповал, но в самый последний момент в университет прибыл, так как не смог отказать личной просьбе ректора, приславшего на дом спецкурьера. Решались какие-то архиважные, не касающиеся Николая проблемы, и ректор просил присутствовать во что бы то ни стало. Какие то были архиважные проблемы — теперь и не вспомнить. Зато второстепенный для правления, проходной в повестке дня вопрос об апелляции студента Новикова до тончайших интонаций в голосах выступавших хранится в идиотской памяти, которая имеет странную особенность надежно запоминать все то, что не нужно. В конце концов он болел и мог не прийти и таким образом так же не голосовал бы. А поднял бы руку против? Что бы изменилось? Ничего. Чего один голос?

Это Яковлев, Владимир Леонардович, ее просветил, как пить дать, когда приезжал в командировку в Пулково и завез им от Николеньки привет. Ага, через неделю после его визита все и началось. Недельку-то она крепилась, не выдавала информатора, а потом — понеслась душа в рай. Он-де все время жал, где не сеял, пользовался простотой и наивностью Николеньки, его многогранным талантом, тот-де ему и дипломный проект написал, который после и на кандидатскую потянул. И вообще его математиком сделал, и даже — боже милостивый! — стихи научил писать. Где справедливость, где мой каторжный труд, терпение? Какая справедливость, когда ум, сердце, каждый нерв поражены одной навязчивой идеей, что Николенька — Иисус, а Семен Васильевич Пичугин — Иуда!