Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

А на следующий день за незначительную, привычную болтовню на уроке Тамарочка погнала его за матерью. Без нее в школу ни-ни! «Сколько можно терпеть?! Это омерзительное поведение и железного учителя из себя выведет. Надо же, все послушались, а он... съел!»

За все в жизни надо платить. И за котлету тоже, которая, оказывается, была вовсе и не котлетой, а бифштексом и стоила, вернее, стоил восемь рублей старыми деньгами. Бифштексы эти были позаимствованы из ресторана. Барский обед сына Рашида-апа смогла оплатить только через месяц. Шаиху это стоило редкостной трепки, не дожидаясь скончания которой он сбежал и не появлялся ни дома, ни в школе несколько дней.

Я нашел его на берегу Казанки за косой. Он сидел у вечернего костра, задумчиво глядя на огонь. О чем он думал в тот осенний день в одиночестве?

...Или о чем он думал в другой осенний день, восседая на срезанном молнией пне когда-то могучего дуба и протяжно взирая на кружащих высоко в сером небе белокрылых своих братишек? Он часто называл их братишками: «А ну-ка, братишки, погуляйте, полетайте!»

Он вызвал меня во двор по нашей телефонной линии связи, которую он протянул из сарая к нам в комнату и на террасу. Его голос в трубке показался мне необычно звонким. Выбежав из дому, я застал его пасмурным. Я не любил его такого, мне иногда казалось, что он задается.

Как-то раз в таком же вот отчужденно-задумчивом состоянии он вдруг посмотрел мне в глаза с такой сосредоточенностью, словно видел меня впервые, и произнес:

— Ведь ты, Ринат, то же самое, что и я. И все люди то же самое, что мы с тобой, а? — Сказав это, он примолк на мгновение, но не в ожидании моего мнения, а продолжая размышлять вслух. — Задумывался ли ты о том, что ты живешь? Живешь — понимаешь? Можешь себе представить: каких-то пустячных десяток лет назад тебя и в помине не было. Вообще, нигде... А теперь, в эту минуту — есть. И ты вот сейчас не сидишь передо мной, а живешь.

То, что он переживал, я испытал раньше.

Был ослепительный летний полдень. Я беззаботно шлепал босыми ногами по еще не очерствелой дорожке нашего небольшого «приусадебного участка». Каникулы, безделье, воля! (Работы по саду-огороду мы воспринимали как объективную данность, оброк за свободу). Итак, бегу я по теплой тропинке, и вдруг душу мою, сердце, мозг, всего меня от челки до голых пяток осеняет, что я не просто бегу, а живу. Сколько лет мне было? Не могу точно сказать. В закатанных до колен сатиновых штанишках, голопупый... Пацан — одним словом. Я хорошо помню то радостное удивление: вот ветерок оглаживает лицо, шею, вот вздымается моя запыхавшаяся грудь, я дышу — какая это веселая работа дышать! — вот куст малины колко хлестнул меня по колену, стучат пятки о дорожку, стучит сердце, стучит где-то за забором шальной соловей средь бела дня, я вижу синее огромное небо, белые облака... Как же я раньше всего этого не замечал? Замечал, видел, но не так.

Два открытия ожидают всякого человека. Первое: человек неожиданно для самого себя вдруг сознает, что он одаренное жизнью разумное существо. Раньше он жил, как жилось — ел, пил, спал, смеялся, плакал, не разумея уникального процесса жизни, и вдруг нежданно-негаданно бац — человек озирается, словно только что вылупился на свет божий, смотрит на себя в зеркало, вглядывается, оценивает... Меня в такой момент удивило то обстоятельство, что я сам себя не вижу, лишь — руки, ноги, грудь да, скосив глаза, кончик носа, а лица, а всего себя — нет. Неужели и все люди так? Да, конечно, так, раз в зеркала да стекла витрин смотрятся. Значит, я такой же, как все. Нечто подобное, представляется мне, испытывал и Шаих, спрашивая, чувствую ли я жизнь, и говоря: «Ты, Ринат, то же самое, что и я».

Несмотря на этот вывод (имею в виду «то же самое, что и я», то есть свою неуникальность), первое открытие всегда светлое, радостное, сопровождающееся длительным ликованием души.

Второе открытие страшное: любая жизнь заканчивается смертью. Ударяет она, как гром средь ясного неба. Обычно это случается после потери близких и практически застигает в любом возрасте в зависимости от обстоятельств и толщины обтягивающей душу кожи.

Вторым открытием Шаих со мной не делился. Или не успел испытать, или испытал еще раньше первого, когда умер отец. Не знаю.

...Я выбежал из дому. Он сидел на пне и щурился от встречного солнца, проглянувшего сквозь осеннюю хмарь, стараясь не упустить из виду свою белокрылую гвардию. Вид у него, как я уже говорил, был угрюмый, что при его любимом занятии случалось редко.

— Чего звал? — спросил я настороженно.

— Верный вернулся, — отозвался он и показал пальцем на стаю крохотных в поднебесье птиц, будто я мог на таком расстоянии разглядеть Верного.

Новость для меня несенсационная, но все равно увесистая, я рад за друга, за его верных братишек. Я принялся расспрашивать — когда да как вернулся его любимец, но он отвечал, странное дело, без охоты, вяло, и я не преминул заметить: что это он, как из-за угла мешком напуганный сидит?

— Да не-е, — протянул Шаих неопределенно. И тут лицо его просветлело. Я оглянулся на звон щеколды на воротах, кто это к нам пожаловал? Это были Юлька с дедом.

— Прилетел, вернулся? — не дошедши до нас, спросила она.

Шаих, как и мне, показал на белую стаю в вышине, пошедшую кругами на снижение.

— Который из них Верный?

— Вон... повыше всех парочка плывет на гладких.

— На каких гладких?

— Без взмаха крыльев выкруживает. Во-о-он...

Я смотрел то на Юльку, то на воспрянувшего духом Шаиха, то на Верного с подругой и думал: «Шаих, Шаих, и точно, ты, что все — по общим законам притяжения ко всему красивому втюрился в Юльку и скрыть этого, как ни старайся, не можешь».

А он и не старался скрывать. Он был радостен, будто минуту назад его самого выпустили из переседника, оживленно болтал, объяснял и в довершение всего потащил нас на крышу сарая своей резиденции.

Сентябрьский день распогодился, было тепло.

— Красота-то какая! — воскликнула Юлька, оглядывая с голубятни округу. — Море золота! И голубятня, братцы, это не голубятня, а волшебный фрегат. И парус имеется, — показала она на лаву. — И плывем мы с вами, братцы-пираты, прямо по золоту. Справа червонные волны, слева янтарные...

— И куда плывем? — спросил Киям-абы, вскарабкавшийся на крышу первым, но все еще не отдышавшийся.

— На разбой, — ответила, не раздумывая, Юлька.

— Зачем же плыть куда-то, когда золота за бортом полно, — усмехнулся Шаих и заметил: — А странно нынче деревья желтеют — с макушек, а снизу не сдаются.

— Ничего странного, — сказал Киям-абы. — Верхушки желтеют — к смерти стариков.

— Нашли о чем.... — с напускной сердитостью сказала Юлька. — Голуби, глядите, боятся нас, не садятся.