Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Сегодня, Николенька, два праздника.

— Каких?

— Благовещение и вербное воскресенье.

— Сегодня? Да нет же, это по старому стилю сегодня, — улыбался, наверное, впервые после операции Николай Сергеевич.

— Ах, — огорченно восклицала она, — когда же я перестану путаться в этих старых-новых временах!

В тот же день Татьяна Георгиевна вписала свое имя в график дежурства у постели тяжело больного и была возле своего Николеньки и в больнице, и дома и затем вновь в больнице до конца.

Не стало его в сентябре. Через месяц после операции начались осложнения. Угасал Николай Сергеевич медленно и мучительно в непримиримой борьбе с подступающей смертью. Умирать ему, с юности равнодушно и трезво относившемуся к своей персоне и к своей жизни, этой сверхмгновенной и сверхмикроскопической в сонмище миров и галактик искорке страстей и желаний, вдруг с появлением Татьяны Георгиевны страстно не захотелось. За неделю до смерти он наивно показывал мне язык и говорил: красный ведь, без никакого налета язык, и аппетит превосходный... Да, да, отвечал я, организм ваш и не думает сдаваться. У него и в последний день был хороший аппетит.

Николай Сергеевич умер с верой, что Шаих жив, что друг его находится на излечении в санатории «Васильево» — это в сорока минутах езды от города, — откуда мы почти ежедневно привозили ему многословные приветы. Николай Сергеевич верил нам. Или так нам казалось?

Похоронили его в тени векового дуба, вблизи обсерватории. Стоит ли упоминать?.. Но это так было, и это, пусть и суеверным образом, но еще раз, хотя бы только и для меня, послужило подтверждением его чрезвычайной в последние дни охоты жить, пылкого желания хоть ненадолго зацепиться, остаться на этом грешном белом свете.. и я после долгих колебаний решил и этот эпизод вынести из пределов моей частной памяти. К стыду нашему, а может, это сама судьба, но мы гроб с телом Николая Сергеевича, заколоченный, готовый к погребению гроб, над могилой не удержали, и он рухнул изголовьем вниз, и Николай Сергеевич, будто живой, взмахнув руками, будто даже пытаясь ими высвободиться из несправедливого заточения, выскочил из неожиданно разверзшейся западни по пояс и замер. Как мы запихивали его обратно — с ума сойти можно.

Жизнь — явление временное. Но пусть это временное было бы во времени попродолжительнее. Что человеку — челу века! — каких-то пятьдесят — девяносто лет жизни. Впрочем, мир наш вокруг и изнутри относителен. Сгинувшим вчера горцу-долгожителю и волжской бабочке-поденке все — и прошлое, и настоящее, и будущее — одинаково и безразлично. Но нам-то, нам, живым, — нет. Смерть для живых самая большая несуразность. А смерть в шестнадцать... Этому просто названья нет.

Два выстрела лишили Шаиха и малейшей возможности своими молодыми, здоровыми силами побороться со смертью. Николай Сергеевич поборолся, но немолодой и нездоровый его организм оказался много слабее сконцентрированной силы нескольких граммов свинца. Зато Киям-абы, заранее объявивший о своей скорой смерти и мирно ее ожидавший, как-то незаметно, сам собою поправился.

Когда я бываю в родном городе, то непременно захожу к нему. На первый мой вопрос о самочувствии он всякий раз отвечает одно и то же, он вспоминает «Эликсир молодости» Николая Сергеевича и высказывает опасение подобно его литературному герою вовремя не умереть.

Киям-абы сильно постарел, но актерской привычке держать голову высоко и без единого седого волоска не изменил.

В его комнате на стене все так же одна-единственная картина — Юлькин пейзажик «Казанка». И еще (не на стене, а в углу комнаты) — чеканка «Белые голуби мира», его давнишняя работа, которую в различных стадиях готовности видели и Шаих, и Николай Сергеевич, которая всем нам очень нравилась и которая на многожданном художественном конкурсе не прошла и первого тура, то есть предварительного отбора.

Наши встречи бывают более оживленными, когда он имеет на руках лично ему адресованные письма от Юлы с Края Света — есть такой мыс на Сахалине. Юлька который год приносит там себя в жертву геофизике.

В такие благостные дни Киям-абы колдует над заварочным чайником с особым тщанием, а я перечитываю вслух листочки, заполненные почти печатными, крупными буквами — Юлька знает, что со зрением у деда плохо (газеты с лупой читает), да и по-русски он всегда понимал неважно, а татарскому она так и не выучилась.

Внук Александр из Москвы, где он при очень приличной научной должности, пишет редко и адресует письма одновременно всем домочадцам.

Семен Васильевич на пенсии. Недавно он выпустил новую книгу о Пушкине, в которой выдвинул и, по словам специалистов в газетных рецензиях, весьма интересно обосновал гипотезу о поэте как особозасекреченном члене тайного общества декабристов. После смерти друзей и публикации этого историко-литературного труда отношения Кияма-абы с зятем упали до нуля, хотя выше они особо никогда-то не поднимались.

Кто еще? Ханиф... Он в милиции долго не продержался. Не сработался с начальством. Уехал на Каму на новостройку, где ему, классному автослесарю, обещали в перспективе квартиру. А капитан Дубов по-прежнему капитан и по-прежнему на посту правопорядка.

Готовый ароматный чай Киям-абы разливает по пиалам и как бы невзначай произносит: «Все-таки рано ушли они...» Я не спрашиваю — кто. Сперва вообще не откликаюсь, давая ему возможность начать наш неспешный и неизменный разговор о наших друзьях с его новых мыслей о них, назревших в одиночестве.

Люди продолжают жить и после смерти. Они живут, пока живы их друзья и возлюбленные. Те и другие у Шаиха и Николая Сергеевича были.

Ани (тат.) — мама.

Исәнмесез (тат.) — здравствуйте.

(Тат. стихи в рус. транскрипции) // Лунный свет светло струится. // Будит он в душе мечты. // Баю-бай, спи, бубенчик, // Зазвенишь еще и ты.

Шайтан туе (тат.) — свадьба чертей.

Улям (тат.) — помру.

Биш-Балта (тат.) — Пять Топоров.

Шайтан баласы (тат.) — чертов сын.

Бичара (тат.) — бедняга.

Давани (тат.) — бабушка.

Сау булыгыз (тат.) — бывайте здоровы.

Бакыр-бабай (тат.) — бронзовый дед.

Идель (тат.) — Волга.

Так в тексте, правильно – Копакабана (Copacabana) - примечание верстальщика.

Дау-ати (тат.) — дедушка.