Сид Чаплин - День сардины

И она коснулась моей руки.

— Так — никогда, — сказал я. — Ни разу я этого не чувствовал и вообще ничего не чувствовал. От гимнов и всего остального меня в сон клонит.

— Приходите ради меня, — сказала она. — Завтра вечером. Пожалуйста.

— Скажут, что я с ума сошел.

— То же самое говорили и про апостолов — сошли с ума от молодого вина. Но разве вам не все равно, что люди о вас думают?

— Я сам себе хозяин, ни на кого не оглядываюсь.

— Но не настолько хозяин, чтобы послушаться своего сердца!

— Вы хотите меня принудить!

— Нет, убедить. Папа говорит: никогда не вколачивай религию людям в голову. Когда говоришь с ними об истинной вере, они робеют, тут уж ничего не поделаешь, но принуждать никого нельзя.

— А вы вот принуждаете!

— Нет, только направляю.

Но по пути домой я понял, что все это не так-то просто. Если они и не вколачивали в меня свою веру, то подталкивали к ней — дело ясное. И я уперся. Может, они желали мне добра. Но я не мог этого принять. Коснись бог или там Иисус Христос меня так, как она коснулась моей руки, ну, тогда я, может быть, и поддамся. Но даже тогда все будет совсем не так. По-моему, религия — я говорю про настоящую религию — это тайна. Ходит человек, с виду такой же, как все, и помалкивает: никаких гимнов, никаких молитв, никакой раздачи бутербродов на улице — словно ты на секретной службе. Повинуешься приказам, но без шума, и когда делаешь кому добро, то незаметно, а если человек, скажем, проштрафился на работе, то религия его выручает.

К тому же у меня язык не повернулся бы сказать моей старухе, что я «спасен». Никогда в жизни.

Я сгорел бы со стыда. Пришлось бы ей самой допытываться, разузнавать, и, может, она постепенно привыкла бы к этому и гордилась. Но она тоже в жизни не сказала бы мне, что знает про это.

Будь я действительно религиозен, она тоже стала бы религиозной и поступила бы точно так же, как я, и в один прекрасный день я заметил бы это за ней, как она за мной. Я не говорю, что так должно быть у всех. Я хочу только сказать, что знаю множество людей, которые на каждом углу кричат о своей вере, и ничего хорошего в этом нет. Зачем им это? Может быть, они стараются убедить самих себя? Религия — это таинство, и чем меньше о нем говорить, тем больше надежды, что оно свершится. Бог был распят на кресте не для того, чтобы всякие дураки этим бахвалились.

В воскресенье утром меня разбудило солнце, заглянувшее в окно; ветер доносил с улицы запах жареного мяса и кошек, орали радиоприемники, а внизу моя старуха шумно орудовала своим любимым электроприбором. Но мне все это было до лампочки. В воскресное утро можно поваляться в постели, а мне было о чем подумать. Я встал, плотно закрыл дверь и окно, задернул занавеску. Потом снова лег на бок и свернулся клубком.

Но я не мог лежать спокойно — и не надейтесь, пожалуйста, что это мысли о религии не давали мне покоя. Нет, я торговался с собой. Торговался не совсем честно, притворяясь, будто Дороти тут ни при чем. Я решил порвать со Стеллой. С ребятами из Старого города я уже порвал. Начну новую жизнь. Стану лучшим на участке, забуду про грязные дела, про дядю Джорджа и всякую муру. Овладею своей профессией в совершенстве, а язык буду держать за зубами. У них глаза на лоб повылазят, когда они увидят, как я без разговоров начну дело делать. А в свободное время стану улучшать инструмент, буду первым приходить на работу и последним уходить, а в один прекрасный день случайно услышу, как дядя Джордж говорит Спроггету:

— Согласись, Сэм, что ты ошибался насчет этого мальчика — у него есть достоинства, подлинные достоинства.

А еще я буду ходить в этот божий храм и дружить с пастором и Дороти. Буду приветлив, проявлю широту взглядов, но дам им понять, что у меня своя дорога. Не откажусь сыграть с пастором в шашки — мне ведь ничего не стоит обставить Жильца, а он сильный игрок. Обыграю пастора Джонсона, а Дороти будет смотреть и хлопать глазами, и тогда я нарочно проиграю ему партию-другую. Но насчет веры останусь тверд.

И еще я, конечно, помогу моей старухе — схожу к адвокату и добьюсь развода, пускай выходит за Жильца. Буду таким хорошим, что даже старые сплетницы на скамье это заметят. В общем я до того размечтался, что никак не мог остановиться. Я встал. Потом снова лег, облокотился о подушку и с удовольствием закурил, выпуская дым из углов рта и через нос, так что он завивался кольцами, а потом смешивался с пылинками в солнечных лучах. На колени себе я поставил комнатную туфлю, потому что в доме не было ни одной пепельницы — моя старуха до смерти боялась пожара и запретила мне курить в комнате. Я лежал, пуская дым, и огонек сигареты был ничто перед моим внутренним светом.

Пылесос смолк. Я даже не пошевельнулся, а ведь в другой день я сразу погасил бы сигарету и разогнал дым. Она поднялась наверх и, конечно, увидела, что я курю. В руках она держала городскую воскресную газету и мой пиджак.

— Ты, я вижу, уютно устроился.

Я пробормотал извинение, но это не помогло.

— Сколько раз я тебе говорила — не смей курить в постели. — Пришлось мне погасить окурок в комнатной туфле. А она продолжала, все больше распаляясь: — Кстати, тут в газете есть кое-что для тебя интересное.

На первой странице была большая статья под заголовком: «Драка двух шаек молодежи в кинотеатре» — видно, тому малышу стало плохо, и пришлось отвезти его в больницу. А уж там корреспондент вытянул из Рода все. Приводились также свидетельства очевидцев с улицы, сильно приукрашенные. Выходило, что это был вечер ужасов: десятки молодых преступников дрались врукопашную, сверкали ножи, мелькали велосипедные цепи, звенели бутылки.

— Ты, конечно, тоже был там — я сразу заподозрила неладное, когда ты ушел в старом костюме.

Я промолчал. Только бы Род не выдал нас, иначе каждую минуту жди гостей. Я поглядел на часы — одиннадцать. Если б он раскололся, они были бы уже здесь — или, может, меня оставили напоследок?

— Чего молчишь, как воды в рот набрал — вот тут, на пиджаке, доказательство.

Я сказал:

— Послушай, мама…

Куда там. Она завелась надолго.

— Того и гляди полиция явится, — заключила она. — Что тогда соседи скажут!

— Все это преувеличено, — возразил я, хлопнув рукой по газете.

— Судя по пятнам на твоем пиджаке — ни :чуть! — крикнула она сердито.

Что было делать? Не мог же я сказать, что мой дорогой друг вытер об меня нож, — это только подлило бы масла в огонь.

— Но теперь кончено, — сказала она, а я молча — пока еще молча — восхищался ею. — Изволь вести себя как следует. Я тебя приструню. С сегодняшнего дня ты без меня из дому не выйдешь.

Этого я стерпеть не мог. У нас в Старом городе есть железные законы. Ни один из наших ребят старше двенадцати лет не выйдет на улицу со своими предками, разве только когда надо прибарахлиться, но есть и такие строгие блюстители приличий, которые едут другим автобусом и встречаются с матерью прямо у магазина. С девушкой можно ходить, только когда за ней ухаживаешь; после медового месяца она ходит одна, а ее муж — с другим женатиком своего возраста.