Сид Чаплин - День сардины

Я знал таких, которые возили детскую коляску и потом всю жизнь жалели об этом. Сами понимаете, я взвился.

— Ни за что!

Моя старуха покосилась на меня и подошла к шкафу. Она вынула оттуда три пары моих брюк и джинсы.

— Что ж, тогда лежи весь день в постели.

— Ты не можешь держать меня взаперти!

— Посмотрим, — сказала она и вышла.

А я остался без штанов. В другое время я не стерпел бы этого, но после того, как я получил нокаут, самый настоящий нокаут, и решил начать все снова, не годилось с ней воевать. Я был оскорблен в лучших чувствах, оправдаться перед ней не было никакой возможности, я сидел без штанов, не мог разобраться насчет религии и увидеть Дороти. К тому же у меня внутри все переворачивалось и мурашки бегали по коже при мысли о полицейских.

А тут еще, как назло, сигареты кончились. Я выкурил последнюю, выгреб из тайника все окурки и пожалел, что так неосторожно их гасил — они все начисто расползлись. И все же я скурил их один за другим, а потом сел и стал думать о том, как было бы хорошо иметь два десятка сигарет, покуда совсем не распсиховался.

В конце концов я вышел в трусах на площадку и стал кричать. Было так тихо, что я слышал, как моя старуха чистит картошку. Но она мне не ответила. Я чувствовал себя сиротливо, как дух, которого не пускают на спиритический сеанс. Вернувшись в комнату, я сел и задумался. Вот так всегда: будь у меня два десятка сигарет, жизнь казалась бы сносной. Я и курить-то не очень хотел. Мне нужно было только знать, что они у меня есть. Я подумал, что радо все-таки бросить курить, и спустился вниз в трусах.

— Это неприлично, — сказала она.

— Наплевать на приличия, — сказал я. — Мне курить нечего, выйдем на минуту и купим сигарет.

— Значит, ты принимаешь мои условия?

— Из-за тебя я стану посмешищем всего города.

— Не велика беда, — сказала она. — Лучше быть посмешищем, чем арестантом. Я все средства перепробовала. С меня хватит. Раз на тебя положиться нельзя, придется мне за тебя взяться. Кстати, — добавила она, — погляди, на кого ты похож, — того и гляди трусы потеряешь…

— Мне это надоело, — сказал я. — Не можешь же ты все время обращаться со мной, как с ребенком. Я имею право…

— Я тоже имею право, черт бы тебя взял, — сказала она, взмахнув ножом у меня перед носом. — Довольно командовать в доме. Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже не даешь мне рта раскрыть. Ты встревал между мной и Гарри, а почему? Да просто потому, что ты эгоистичное отродье и не хочешь считаться ни с чем и ни с кем, кроме своих капризов. Но теперь кончено!

— Можешь лизаться со своим милым сколько влезет, — крикнул я. — Я хочу только несчастную пачку сигарет, а вместо этого на меня попреки сыплются. Кто тебе мешает? Не я, во всяком случае. Делай, что хочешь, только купи мне сигарет.

— Без меня ты не выйдешь, — сказала она.

Мои брюки лежали на стуле, они были соблазнительно близко, меня так и подмывало их взять — эх, вечно я лез на рожон!

— Сейчас же положи брюки! — Не обращая на нее внимания, я сунул ногу в штанину. — Я тебе покажу своевольничать, — сказала она и влепила мне оплеуху. Едва очухавшись, я дал ей сдачи. Удивительно, чего только не увидишь иногда в ничтожную долю секунды.

Я увидел лицо Дороти. Она словно смотрела на эту сцену. Но не это заставило меня просить прощения, а мысль, что все мои благие намерения пропали из-за пачки сигарет.

Она сидела на стуле со страдальческим выражением лица, а я бормотал: «Прости меня… я нечаянно», — и все такое, но это не действовало. Наконец она сказала:

— Ты бы поискал себе комнату — я больше не могу выносить эти скандалы и сходить с ума всякий раз, как ты уходишь.

— Слушай, мама, — сказал я, — ты сама виновата, честное слово. Я был готов отрезать себе руку в тот же миг, как поднял ее… Если б ты только доверяла мне… Тогда я, может, сам решил бы, что делать…

— Ты у меня молодчина, — сказал я. И хотел еще добавить, что для меня в мире нет лучше матери, что она мужественная, умеет надеяться и работать не покладая рук, что она создала для меня дом, который я ценю, хотя пользуюсь им, как гостиницей.

Но железные законы помешали мне. Да еще мысль, что она может подумать, будто я подлизываюсь, чтобы добиться своего. Бросив брюки, я дал задний ход, так сказать, сам наступая себе на пятки.

Через пять минут она вышла из дому.

Через десять — вернулась, поднялась наверх со всеми моими брюками, положила их на спинку кровати и бросила мне два десятка сигарет. Ну, посудите сами, что поделаешь с такой женщиной.

— Мама, — сказал я. — Куда бы ты хотела пойти сегодня погулять?

Она стояла ко мне спиной.

— Не знаю. Да ты обо мне не беспокойся.

— Пойдем в Выставочный парк, оркестр послушаем.

— Люблю хороший оркестр, — сказала она каким-то странным глухим голосом, и я понял, что мы помирились. Но, скажу прямо, оба мы были чудилы, каких поискать.

Прогулка по парку была для меня пыткой по двум причинам: одна вам уже известна, а другая состоит в том, что я не выношу оркестры. Они меня нисколько не трогают, и это факт. Когда Гарри и моя старуха были детьми, блеск медных труб, наверно, еще нравился, потому что джаз тогда приезжал из Нового Орлеана, Канзас-Сити, Чикаго, а теперь в Англии появились доморощенные джазисты вроде Хэмфри и Криса Барберов и даже в нашем городишке развелось семь или восемь местных джазов. Своего стиля у них не было — каплями допотопного джаза они разбавляли целые галлоны «Горной девы», «Нью-йоркской красотки» и всякой всячины. У старых духовых оркестров было сильное преимущество — без них не обходились ни процессии, ни похороны, ни парады, ни гулянья в парках, а это было немало до появления телевидения. Так что мою старуху они еще как-то волнуют. А меня — нет. Для меня все началось с того первого раза, когда мне было лет восемь или девять и я, сидя на ступеньках подвала, слушал, как местный джаз наяривал в традиционной манере «Тигровый ковер», «Бэсин-стрит» и прочее в том же духе; эти воспоминания связаны с беззаботными людьми, веселившимися до упаду в облаках голубого дыма.

А чугунная эстрада, окруженная подстриженными кустиками, корзины с геранью, сотни людей, которые пришли со своими стульями и расселись вокруг музыкантов, тоже пришедших со своими стульями, для меня сущий ад. В тот день они выдали всю программу, кроме «Вильгельма Телля». Оркестр был военный. Дирижировал самоуверенный маленький человечек, и они его слушались, как бога, — можно было подумать, что за малейшую ошибку он их всех поубивает. Я вырвал листок из книжки у Гарри, прикрыл глаза от солнца и задремал.

Гарри я пригласил с нами в порыве благородства — когда зашел разговор о прогулке, он зевнул и сказал, что это, конечно, очень интересно, но он, пожалуй, побудет один, поспит, а потом выпьет бутылку пивка и закусит йоркширским пудингом. Тогда я сказал: