Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту

Я вошел в комнату трагедии, в комнату жертвы. На столе я нашел серебряный браслет. Я взял его, завернул в платок, как делают сыщики. Мне нужны были не памятки, а вещественные доказательства. Я хотел обрести уверенность в том, что Сюзанна действительно существовала. Ее отсутствие уже ставило под сомнение этот факт. Сюзанна побывала здесь; Сюзанна унесла Сюзанну.

Я не стал бы пытаться вернуть ее. Нельзя вернуть женщину, которая вас презирает. Мне было бы достаточно знать, но только наверняка, что Сюзанна меня когда-то любила.

Я искал повсюду прощальное письмо и не находил. Я открыл ящик собственного письменного стола. Письма там не было, но я заметил, что в моих бумагах рылись. Пачка рецептов на мое имя — «Доктор Лувьо, интерн больницы Мсаллаха» — исчезла. Сомнений быть не может! Сюзанна станет подделывать мою подпись. Эта мысль ужаснула меня. Сидя за столом, я воображал себе такую картину: комиссар полиции вызывает меня в участок. Я украдкой взглянул в зеркало над камином, чтобы посмотреть, какая физиономия будет у меня-заключенного.

Я вспомнил, что перед этим самым зеркалом поцеловал Сюзанну в первый раз. В тот вечер у нас в интернате было много гостей. Я ненадолго ушел к себе в комнату. Сюзанна позвала меня из коридора:

— Мишель, где вы?

— У себя в комнате.

Она вошла, поправила прическу перед зеркалом, жеманно изогнув кисть, затем, повернувшись ко мне, подставила губы. Это было четыре месяца назад.

Меня снова звали.

— Мишель!

— Да, я в моей комнате.

Но теперь вошла Генриетта. После бессонной ночи у нее были синяки под глазами. Она прижалась своей щекой к моей. Сначала я слегка отстранился.

«Ах да, верно: я поцеловал ее вчера вечером».

Раз уж я поцеловал ее однажды, оставалось только продолжать. Она восхитительно вкусно пахла. Она пахла поджаренным хлебом и лимоном.

Я снова начал ходить по дому. Мне казалось, что я уже не смогу остановиться. Ходьба заменяла мне слезы. В конце концов я вышел вон. Я дошел пешком до Азру и, чтобы удлинить свой путь, сворачивал на все короткие дорожки через горы. В Азру мы с Сюзанной часто купались прошлым летом. Я нашел там в избытке доказательств существования Сюзанны: начальная школа, окна которой выходили на пляж; бакалейная лавка, где между двумя чашами весов вырисовывалась красная феска Бекуш Амара. Все это не было игрой воображения.

На обратном пути я задержался на горных тропинках, проходящих над морем Там скрывались зенитные батареи. Люди в касках, в радионаушниках смотрели на море в бинокль. Их, казалось, могли интересовать только сильно удаленные предметы. Они обостряли свое зрение и слух при помощи приборов.

«А вот я смотрю себе под ноги, — подумал я. — У меня нет бинокля. Когда мне захочется посмотреть вдаль, мне придется идти».

У себя под ногами я видел море, дно морского шельфа, где вокруг скал суетились рыбы.

— Сегодня днем я прогулялся довольно далеко, — сказал я Генриетте. — Мне это очень помогло. Когда Сюзанна жила здесь, она постоянно сидела дома. И мне приходилось составлять ей компанию.

Мне хотелось говорить о Сюзанне.

— Кстати о Сюзанне, что же я скажу Жану Карриону? Он доверил мне свою жену, а я ее потерял.

— Вовсе не обязательно ему об этом говорить, — сказала Генриетта. — В общем-то это дело вас не касается.

— Вы правы. Не стану об этом говорить.

Я еще раз поцеловал Генриетту, чтобы получше ее запутать. Затем отгородился от нее столом и книгой.

В тот вечер мы возобновили уроки медицины, которые забросили в последние дни. Я снова начал задавать вопросы. Но уже не слушал ответов. Слушал я едва заметный звук между словами от движения губ Генриетты.

Мы добрались до функций воспроизводства. Из скромности я выбирал примеры из физиологии птиц. Генриетта заметила, что птичьи пары хранят друг другу абсолютную верность.

— Вы думаете? — спросил я. — Мне кажется, что напротив, птицы-самцы сильно интересуются случайными встречными. Но возможно, я ошибаюсь.

На этом месте своей речи я снова задумался о том, изменила ли мне Сюзанна. Правду установить было нельзя. На это у меня была ночь, и эта ночь прошла.

— Меня очень интересует одна вещь, — сказала мне Генриетта.

Ей пришлось сделать усилие, чтобы продолжать; она сглотнула слюну:

— Что это за чувство, которое называют обладанием?

— Это не чувство, это ощущение. Этого нельзя объяснить.

Я встал бы в тупик, пытаясь объяснить это. Я говорил себе, что сам я никем не обладал. Даже Сюзанной. От Сюзанны мне ничего не осталось, разве что тайна, еще придававшая очарование ее уходу: наслаждение, полученное ею в объятиях американца. Чтобы обладать Сюзанной, мне всегда будет не доставать наслаждения, которое она отныне будет получать с другими.

— Обладать можно бесконечно, — сказал я. — Пока еще что-то не взято, ты ничем не обладаешь.

Генриетта не решилась продолжать расспросы.

«Пока еще что-то не взято». Оставалось взять Генриетту. Достаточно было об этом подумать. Я упорно думал об этом всю ночь. Поутру зло свершилось.

Даже закрыв глаза, я видел подпрыгивающую, грубоватую походку Генриетты. Когда Генриетта шла, ее тело натягивало поводок, металось в разные стороны, всегда делало на шаг больше, чем ей хотелось. Ее тело жило собственной жизнью. Я удивился, что не замечал этого раньше. Я подумал об этом без всякого удовольствия; но как только я об этом подумал, с каждым мгновением мое смущение стало расти.

Поутру я пошел в ванную за щеткой для волос. Я вошел без стука. Генриетта, стоя в ванне, подставляла свои груди под душ. Я поспешно закрыл дверь.

— Вы что-то хотели? — крикнула Генриетта.

— Нет, ничего. То есть да, щетку.

— Я вам сейчас передам. Я уже надеваю халат. Входите. Не смотрите на меня.

Я снова вошел, закрыв одной рукой глаза, а другую, как слепой, протянув к Генриетте. Странный вид для игры в жмурки!.. Когда я почувствовал в своей руке щетку, то вздрогнул. Это действительно была щетка. Что ж, ладно!..

Немного позднее, когда мы пили кофе, сидя друг против друга за маленьким столиком на колесиках, я заметил, что в стол у самого пола вделана другая доска, покрытая зеркалом. Что с того, что Генриетта, закутавшись в свою одежду, надела пуловер с глухим воротом. Словно зонтик, Генриетта раскрывалась снизу. Из-за зеркала нам теперь придется пить кофе за другим столом. Однако я сказал про себя: «Какая она красивая. В ее членах как раз столько слабости, чтобы ее можно было взять, и как раз столько силы, чтобы можно было быть захваченным ею. Ах! Когда же наконец я обрету покой?»

Как и накануне, я провел весь день ходя взад-вперед. Внезапно я решил написать Сюзанне. Мне показалось, что все еще не кончено, что мне еще есть что сказать, если не сделать. Если Сюзанна меня презирает, она мне не ответит. Ее презрение и ее молчание сольются в одно.