Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту

Я подписал свое письмо «Мишель» и вдруг вспомнил слова Сюзанны: «Это был врач, которого звали Мишель, как тебя».

Ах! Тот Мишель был порядочный негодяй. Это наверняка он превратил Сюзанну в наркоманку. Все беды происходили от этого наркотика, который, через Сюзанну, отравил и меня — меня, второго Мишеля. Не будь морфия, у меня достало бы сил удержать Сюзанну. Но отрава уже подточила меня. Я больше не мог ничего ухватить. Я разносился; звенья моей цепи растачались; отныне все протекало сквозь меня, как вода сквозь рыбацкую сеть. Я всюду протекал, из меня отовсюду лилась вода. Я потерял всякую действительность. Вместо поступков, которые я должен бы совершить, чувств, которые я должен бы испытать, я подставлял другие поступки и другие чувства. Я заполнял с каждым днем все ширившуюся пустоту. Постоянно что-то одно заменяло во мне что-то другое. Я обрастал долгами самому себе. Беднея с каждым днем, я был похож на финансистов, которые латают прорехи с одной стороны, выкраивая из другой. Я скрывался от кредиторов.

Теперь я мог сколько угодно желать Генриетту; я обладал бы ей не больше, чем Сюзанной. Генриетта стала бы лишь еще одним свидетелем моего несуществования, моей неспособности ничего удержать.

Вдруг меня охватила паника. Я встал, открыл шкаф. Взял коробку с красной этикеткой, в которой я хранил отраву, бросил ее на пол, растоптал ампулы.

Я был спасен; я раздавил зло.

Какое-то время я постоял, дрожа, покрывшись мурашками от натянувшихся нервов, как дрожат, избавившись от паука или незнакомого зверя.

Я облокотился на камин, чтобы насладиться зрелищем. Я прихрамывал: одна ампула прилипла под каблуком. Это напомнило мне статую святого Михаила, стоявшего одной ногой на шее дракона. И я перестал воспринимать себя всерьез.

Пошутили, хватит!.. Шутка затянулась. Горе сильно било меня два дня. Нечего усугублять.

Все, что у меня оставалось от радости и благоденствия, валялось на полу. Я наклонился, подобрал несколько ампул, избежавших казни. У меня были слезы на глазах, словно у матери, берущей на руки раненого ребенка; я взял на руки сам себя; я был полон умиления.

Среди осколков стекла яд разлился по полу грязной лужей, словно кошачья моча. Я осторожно втянул жидкость шприцем. Может пригодиться. Я не знал, что готовит мне грядущее. Грядущее начиналось плохо. Например, я начинал страшно желать Генриетту. Мне потребуется мужество, чтобы столкнуться со своим желанием.

Я тут же вкатил себе тройную дозу. Это по крайней мере даст мне преимущество, обезоружив мое желание. После хорошей дозы желание теряло свою остроту, переходило в нежность; от него оставалось только волнующее воспоминание. Поэтому с Сюзанной я приберегал на конец дня это наслаждение, убивавшее то, другое. Когда мы насыщались любовью, мы гасили ее, как гасят свет, переходя из одной комнаты в другую.

Погасив все огни, я положил в карман письмо, которое написал Сюзанне. Я отправлю его сегодня же вечером. Понемногу ко мне возвращалась надежда. Я принялся насвистывать веселенький мотивчик, потер руки, чтобы доказать себе, что все идет хорошо, все уладилось. Письмо уйдет, Сюзанна вернется. И потом, господи, если Сюзанна заставит себя ждать, я возьму Генриетту, поскольку мне этого хочется. Я был в настроении ни в чем себе не отказывать.

Взять Генриетту — это дело нескольких вечеров, нескольких уроков по медицине соответствующей направленности. Все-таки хороший предлог эти курсы медсестер. Мне не терпелось начать. Я поторопил ужин, чтобы выиграть время.

— Когда вы сдаете экзамен?

— Через две недели.

— Уже!..

Нельзя было терять времени. Речь шла о будущем Генриетты. Надо было придать содержание этому будущему, чтобы оно вернулось ко мне. Я, учитель, буду парировать удары, я брошу будущее Генриетты, как бумеранг, и оно вернется ко мне.

Как накануне, я перевел разговор на вопрос о любви. Мне казалось, я играл хорошо. Я сам себя слушал; лихо закручивал свои фразы; аплодировал своим выходам. Я даже позабыл о Генриетте.

«Что мешает при соблазнении? — думал я. — Желание, которое подгоняет вас, толкает на ложную дорогу. Хотя вообще-то желание нужно лишь чтобы завершить дело.

Я словчил; я анестезировал свое желание; я перевел спор в чисто теоретическую плоскость. Я поставил перед собой ложную Генриетту, чье тело смущает меня не больше, чем статуя. Я работаю над картой, как генерал, готовящий сражение в своей палатке.

Когда наступит нужный момент, я отойду от плана, я овладею натурщицей».

За столом, напротив меня, статуя Генриетты слушала урок, старательно извлекая из него пользу, она ждала, когда в нее вдохнут жизнь.

Я долго говорил; после чего подумал, что неплохо бы провести рекогносцировку. Надо было изучить местность.

— Хватит на сегодня, — сказал я. — Мы уже много проговорили.

Я обогнул стол, поцеловал Генриетту в губы, усадил ее рядом с собой на диван. Она положила голову мне на грудь, изогнув шею, как кошка.

Один жест повлек за собой другой. Я просунул руку за спину Генриетты, наткнулся на ее маленькую сбрую, узенькие шелковистые лямочки, пуговицы которых похожи на зернышки в мякоти какого-нибудь фрукта. Я вынул зернышки.

«Чем я рискую? Это всего лишь пробный маневр».

Я поцеловал плечи и груди Генриетты, удивился тому, что мне совсем не сопротивляются. Такое непротивление смутило меня. Под одеждой Генриетты, наверное, скрывалась какая-то ловушка. С девушками всегда так: вытянешь руку ничтоже сумняшеся — и цоп! попадаешь в ловушку. Я удвоил предосторожности, ощупал сквозь ткань это неподвижное тело, как разряжают капкан — издалека, при помощи палки. Но мне не удалось вызвать никакой реакции, никакой попытки защититься. Генриетта раскрывалась разом, как местность простого рисунка, на которой стратегия даже и не нужна.

Я зашел слишком далеко; я хотел знать, что скрывает Генриетта. Теперь я продвинулся достаточно. Обнаженная Генриетта не скрывала ничего. Она отдавалась без промедления, в тот самый момент, когда я не мог ее взять.

Я застыл, изо всех сил сосредоточился в поисках аргумента, решительного поступка, оружия, чтобы взять Генриетту или же убить ее или себя. Но ничего не нашел. Вот где была ловушка; нечем было заменить желание.

Я отнял руки. Генриетта упала на диван, вздрогнув ресницами, и осталась лежать, опираясь головой на узел своих черных волос. Она ждала меня. Я погиб.

Я встал, сунув руку в карман.

— Поздно.

Я вышел из комнаты как мог медленнее; но я сдерживал шаги; будь моя воля, я бы побежал. Дом не мог меня удержать. Я пробежал через сад, толкнул калитку. Спустился по ступенькам в город, оказался на пустынной главной улице, продуваемой влажным ветром. Фонари раскачивались на подвесках, и тени метались под арками.