Ридиан Брук - После войны

Опасно. Если Берти узнает…

– Так кто может остановить его?

Есть только один человек, который может это сделать.

– Кто?

Я.

– Он тебя не услышит. Ты же знаешь, мама, что только я могу слышать тебя.

Он узнает мой голос. Если он увидит меня, то десять раз подумает… Дай мне поговорить с ним.

– Да. Тебя он послушает. Для тебя он по-прежнему малыш Берти, который плакал по ночам и смешил нас, распевая песни под водой. Берти, который прятал комиксы в штаны, когда ему порка грозила. Берти, который улыбался. Я не видел, как брат улыбается, несколько зим, но тебе, мама, он улыбнется.

Берти дремал в гостиной, придвинув кресло к огню. Судя по положению руки и отстраненной улыбке, он только что укололся новым лекарством.

– Привет, Берти.

Альберт никак не отреагировал на появление Ози. Уж лучше бы принимал старое лекарство, подумал Ози, по крайней мере, с тем он оставался в этом мире, а это новое уносит его куда-то далеко.

– Он не готов. Давай в другой раз.

Надо сделать сейчас.

– Но посмотри на него. Глаза стеклянные. Поверь мне, мама, с ним бесполезно разговаривать, когда он такой.

Сейчас!

Альберт открыл один глаз и выпрямился.

– Принес?

– Принес, Берти. У нее русская надежность и немецкая точность.

– Ты сказал, что для охоты?

– Я сказал, что для охоты, как ты и велел.

– Где она?

Ози открыл чемодан, вытащил винтовку, завернутую в одеяло, и положил у ног брата. Альберт наклонился. Руки его дрожали, лицо блестело. Он развернул одеяло, взял винтовку за ствол и приложил прикладом к плечу. Прицелился в стену, в потолок, потом в Ози.

Теперь, когда у него есть винтовка, никакого разговора не получится.

Доверься мне.

– Никто не видел, как ты пришел?

– Он даже меня не слышит, мама. Как же он услышит тебя?

Дай ему увидеть меня.

– Что это ты там бормочешь? – спросил Альберт.

– Ничего.

– Как же. Бормочешь что-то сам себе. Опять с мамой разговариваешь?

– Нет.

– Разговариваешь. Я слышал, как ты называешь ее.

Дай ему увидеть меня. Сейчас же.

Альберт поднялся и двинулся на Ози, продолжая целиться, регулируя оптический прицел.

– Она хочет поговорить с тобой. Берти. Ты для нее все тот же мальчик, который улыбался и смеялся и собирал все бутылки в Хаммербруке. Она знает, что ты видел худое, но думает, что этот план, навредить томми, это плохой план. Пусть это будет какой-нибудь русский. Или француз. Или какой-нибудь вшивый депортированный из Силезии.

– Она так говорит, да?

– Да. Подойди, Берти. – Ози поманил его к чемодану. – Подойди и посмотри.

Альберт подошел.

– В нижнем отделении.

Дулом винтовки Альберт приподнял перегородку.

В нижнем отделении лежали голова и верхняя часть туловища – наполовину скелет, наполовину мумия, ссохшееся, обгорелое тело, облаченное в пожелтевшее от времени крестильное девичье платьице. Череп был серо-коричневый, с остатками темных волос. Он походил на охотничий трофей.

– Bombenbrandschntmpffleisch [78] , – сказал Альберт. – За каким чертом оно тебе?

– Это мама. Посмотри, Берти. Это же наша мама. Я нашел ее возле кофейной фабрики Вандерштрассе. Через три дня после большого пожара. Мне пришлось надеть на нее это платье. Она была голой. А это плохо. И часть ее отломалась. Это все бомбы томми.

Альберт смотрел на кукольный скелет:

– Это просто какой-то старый труп.

– Это она. Посмотри. Видишь, что у нее на шее? – Ози указал на серебряную цепочку и расплавленный крестик. – Она хотела увидеть тебя, Берти. Если ты послушаешь, то услышишь, как она говорит… Ты можешь услышать ее. Знаешь, что она говорит? Она говорит: «Положи винтовку. Прости зло». Она так всегда говорила. Разве ты ее не слышишь, Берти?

Альберт все смотрел на страшное содержимое чемодана, губы его кривились в гримасе отвращения.

– Ты слышишь? – повторил Ози. – Она говорит.

– Ты чокнутый. Тебе просто мозги отшибло! – Альберт схватил брата за ворот провонявшей дымом куртки и подтянул к себе, лицом к лицу. – Ты, тупой идиот с расплавившимися мозгами! Она мертва. Мертва! Мертва! Мертва! Мертва!

Но Ози не сдавался:

– Ты знаешь, что она права.

– Нет! Она не права, потому что она мертва. Она ничего не знает, потому что мертва. Она не разговаривает, потому что мертва. Ее нет. Она умерла!

– Но она… она бы так сказала.

– Нет, не сказала бы. Она хотела бы, чтобы я сделал это. И Еерхард хотел бы, и все мои друзья хотели бы, и вся наша родня – двоюродные братья и сестры, тети и дяди. Она послушала бы меня… не тебя. Она всегда меня слушала. Я был ее любимчиком. А ты был уродом и родился в мешке!

– Она говорила, это к счастью.

– Да она даже не хотела тебя! Я слышал, как она говорила отцу. Ты был ошибкой. Случайностью…

Альберт оттолкнул брата от чемодана-катафалка, вынул труп, легкий и ломкий, как плетеная птичья клетка, и шагнул к камину. Одно ребро упало на пол. Ози кинулся к нему, схватил и сунул за пояс.

– Что ты делаешь, Берти? Не ломай ее.

Альберт высоко поднял труп и швырнул в огонь.

Сухая ткань крестильного платьица вспыхнула как бумага. Ози попытался выхватить тело из огня, но Альберт оттолкнул его и, загородив камин, смотрел, пока кости не рассыпались и их мать не обратилась в пепел.

– Ты точно не против побыть здесь… пока я съезжу в Киль? Навестить Бакменов?

– Ну конечно, мама. Ты уже три раза спрашивала меня за это утро.

Оказывается, роману на стороне необходимы подпорки из лжи, которые должны поддерживать его, пока сооружение – как она полагала – не обзаведется фундаментом. Каждый день требовалось добавлять еще одну подпорку. И самым тяжелым испытаниям на прочность конструкция подвергалась в общении с Эдмундом.

– Я не поеду, если ты не хочешь.

– Со мной все будет отлично.

– Ты будешь хорошо себя вести? Далеко от дома не отходи. И слушайся Хайке и Грету, договорились?

– Да.

Она не удержалась и дотронулась до его лица, до милого мягкого пушка на щеках, который когда-нибудь превратится в щетину.

– А можно я покажу Фриде кино? – спросил Эдмунд. – Она сказала мне, что ей нравится Бастер Китон.

– Конечно. Я рада, что она стала дружелюбнее.

– Раньше она ревновала. Наверное, потому, что у нее нет мамы.

Слышать такое от сына было приятно.

– Мам, это правда, что говорят? Что будет еще одна война?

– Уверена, что не будет.

– Папа старается не допустить, чтобы это случилось?

– Да. В некотором роде.

– А ты скучаешь по папе? Его так долго нет.

Прозвучало достаточно невинно, но Рэйчел приходилось думать о подпорках.

– Скучаю. Очень. – И, сказав это, она поняла, что не так уж и соврала. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто ты больше не кажешься несчастной.