Мария Голованивская - Пангея

Они познакомились как раз когда он уезжал, то есть десять лет назад. Ему было двадцать пять, ей двадцать семь. На громком юбилее Федора Проклова, которому исполнялось тридцать пять, — близкого друга его близкого друга из МГИМО. Его пригласили посольские, он уже много тогда сделал мелких дел и слыл большим талантом в своей сфере. Нужно было уезжать, но сделать это, лично не познакомившись с главными людьми этой страны, было нельзя. Он пошел и не ошибся. Его хлопали по плечу, трепали за волосы, ему говорили «наш молодой талант», «надежда химической науки», он жал пухлые и сухие ладони, отвечал на вопросы о матери, своей стране, называл причудливые имена двух братьев, он восхищался и обещал. Но он застыл как соляной столб, когда к нему подвели, казалось, чем-то очень опечаленную молодую женщину, назвавшую в ответ на его имя свое — Рахиль.

Что он успел разглядеть в ней? Как вышло, что он стал думать о ней потом долгими вечерами, путешествуя из страны в страну и заливая дороги чужой пламенеющий кровью? Да и что он смог узнать о ней? Еврейка. В семье многие пострадали в прошлые времена от преследований. Амбициозная, не знающая границ. Не замужем и не имеет никаких сердечных привязанностей. Может быть, и еще хуже — ненавидит мужчин. Лесбиянка? Кажется, нет. Они встречались через год, после его отъезда, во время короткого визита, опять же по делам. Долго сидели в кафе на прямом, как шпала, проспекте. Она называла его «глупый мальчик» и говорила, что просто не встретила того, кого смогла бы полюбить.

Они встречались редко, но всегда не только по делу, но еще и лично. Они говорили о судьбе, и чем больше она узнавала о его «подвигах», тем с большим интересом говорила с ним. Но никогда не видела его влюбленности. Или делала вид, что не видела.

Он признался ей в любви в Париже, после жестокого теракта, о котором писали все газеты. Его наняли для отмщения за осужденных на пожизненные сроки молодых исламистов, хотевших взорвать «Галери Лафайет», — и он взорвал два автобуса, следующие друг за другом в час пик по Елисейским Полям. Двадцать восемь погибших, сорок раненых. На следующий день вечером он пошел с Рахиль в ресторан — наглость, конечно, но рискнул, хотел рискнуть. Он сказал ей о чувствах. Она посмеялась — и он от боли порезал себе палец зубчатым ножом, поданным в ресторане для бифштекса. Спустя несколько месяцев она передала ему с оказией носовые платки с анаграммами. Он решил, что она вышила их собственноручно.

— Я бы его сейчас сделал, — не выдержал Захар, он посмотрел в зеркальце прямо ей в глаза, — но нельзя ведь, так?

— Ни-ни-ни, — закачала головой Рахиль.

Жалко этого пацаненка, подумал Карлос, задиристый такой.

Потом они поехали за город, но почему-то через центр, Захар удивился: зачем через пробки-то ехать? Вместо того чтобы выскочить прямо, поперлись назад через мост, на набережную, проехали Белый дом, вывернулись на большой ревущий проспект, встали в длиннющую пробку. Абдулла все время злился. Он злился на этот заказ, «нет гарантий, мало денег», — как мантру повторял он. Он кусал край губы, обдирал заусенцы, нервозность исходила от каждого его движения.

— Ты что, сел на геру? — спросил его Карлос. —

— А как не сесть, если мы все время даем его этим дурам?

Карлос ничего ему не ответил, отметив про себя, что Абдуллу нужно выводить из дела, но подумал без прежней жесткости: он то и дело упирался в смешной затылок Захара, его большие оттопыренные уши, наполнявшиеся красным сиянием, когда солнце светило ему в лицо. И еще вспоминал глаза Рахиль. А вдруг она просто была рада видеть его?

— Я стал думать, что попаду в ад, — нервно дергаясь, признался Абдулла, — я не то делаю, не тем помогаю, не с теми борюсь.

Карлос кивнул механически, не вслушиваясь в слова Абдуллы. Но про ад он услышал и, глядя на светящиеся уши Захара, принялся думать про адские муки здесь, на земле, про Рахиль, опять и опять, про вот этого лопоухого. Его мысли ходили по кругу.

— А ты не думаешь, Абдулла, что ад — это и есть твоя злоба? Да ты же совсем уже зверем стал?

— К кому ревность? — неправильно расслышал и переспросил Абдулла, — эээээ, да ты не слушаешь меня, о своем думаешь.

— Мы оставим этого паренька в покое, когда приедем, — тихо сказал Карлос и объяснил, что для этого нужно будет сделать: встретить другую машину, выйти через другую калитку и уехать, а этот пускай сидит, пока ему не надоест.

— А зачем? — не понял Абдулла.

Захар, конечно, ни слова не понял из их разговора, но улыбнулся им в зеркальце.

Карлос не ответил. Он очень хотел, чтобы Рахиль не любила никого, раз уж не может заметить его чувств. Он сохранил жизнь ушастику, попросив взамен Бога помочь ему разрушить чары влюбленности, во власти которых она находилась.

Она пришла к Захару, когда тот через несколько недель отсыпался в своей съемной комнате после недельного перегона машины для Петуха из Германии.

Увидев ее на пороге, он сразу вспомнил, кто она. Она вошла с пакетом еды и пивными банками — таких по киоскам еще не продавали, эти были настоящие, видно, что привезенные из-за границы, снова блок настоящих сигарет. Она долго и дотошно расспрашивала про тот день, когда он не дождался Карлоса, все время как будто не верила его рассказу, сличала подробности.

Потом она попросила выпить, и они выпили, и она почему-то стала очень уж ласково с ним говорить и даже гладила его по волосам. И опять расспрашивала, и он опять отвечал.

Глупо было как-то, но весело, ему понравился их разговор и прикосновение ее руки, он осмелился, взял ее на руки, подхватил, как пушинку, закружил по кухне и унес в свою комнату — а чего такого, с мужиками бывает, им надо, и он поддался, и она опять расспрашивала, и он опять отвечал, но теперь уже небрежно, расслабленно, фамильярно даже.

Она ушла под утро, оставив его спящего, и он, когда проснулся, даже не поверил, что она была у него и была с ним. В тот же день, такое вышло совпадение,

Захар увидел фотографию Карлоса, видимо, расспросы наложились на информацию, опубликованную в газете, и до Захара наконец-то дошло. Портрет его был крупный, черно-белый и состоял он как бы из двух частей: слева холеный мужчина с теми самыми усиками, причесанный, с улыбающимися глазами, а справа — лежащий в крови, растрепанный, с бутылочным осколком, прилипшим к щеке, — мертвый. Под фотографией была подпись: «застрелен на месте при проведении контртеррористической операции». Значит, его дело здесь в метро было последним?

Господь в храме почему-то не принял Захаровой свечи, он сразу, как увидел фотографию, пошел и купил свечу, — она все время гасла, не хотела держаться в подставке, он мял ее в руках и просил Богородицу: «Спаси меня, грешного, спаси и сохрани», но она отводила глаза в сторону, на него не глядела.