Мария Голованивская - Пангея

— Значит, ты знал, что этот бритоголовый подонок пырнет тебя заточкой и ты ляжешь на засыпанной галькой дорожке около пруда, где пары целуются на скамейках и выбрасывают свои стаканчики мимо урн? Знал, конечно?

— Конечно, — кивнул Юсуф, — я видел это, но зачем сейчас вспоминать? Они должны видеть. Были у меня ученики…

— А потом ты пошел в такси, да? — заговорил Павел. — Я тут вижу — стоишь зимой с заглохшей машиной и ни тпру ни ну. Тебе в парке все время плохую машину давали, да? Другие привозили выручку, а ты одни ссадины на заиндевевших руках. Сколько тебе тут, лет сорок?

— Как ты видишь, так и было.

— И ты говорил с пассажирами, внимательно их выслушивал, как когда-то в поезде, глядел в их лица, улыбался, советовал им?

— А как же?! — лицо Юсуфа сделалось задумчивым, и он как будто погрузился в воспоминания. — Раз путь, значит, и разговор. Села однажды ко мне одна женщина, заплаканная вся. Я молча везу ее, она сидит, уткнувшись носом в стекло, все стекло в ее слезах. Я молчу, знаю, что сейчас она заговорит. И она спрашивает меня: «Ты когда-то любил?» — «Нет, — говорю я ей, — зачем я тебе буду врать? В том смысле, о котором ты спрашиваешь, — никогда». — «А почему?» — она спрашивает, и смотрю, уже не так сильно плачет. Я ей честно отвечаю: «Нету этого во мне». Смотрю, намного ей лучше, тянется она ко мне рукой, улыбается сквозь слезы и говорит: «А вот мы сейчас посмотрим, так это или не так». Сопротивляться я не стал, а потом она меня спрашивает: «Нравится тебе любовь?» Я обнял ее осторожно и объяснил, что тело мое — разбитая лодка. А что мое тело? Мало ел да плохо спал, спина вон вся в прыщах была и есть, ногти желтые, ноги вонючие, еще тридцати мне не было, а зуба уже ни одного своего не осталось, но душа у меня живая и сильная, и она дальше будет жить и после тела этого. И только слегка обнял ее — и распустился у нее вместо сердца цветок, и боль отпустила ее. Я обещал ей, что всегда буду просить за нее. И просил. И сейчас прошу. Вас вот обоих прощу. Как за каждого человека перед отцом моим. Жалко их. Нет у них шахт, а лестницы остались. Не нужен им уголь, а стучат они молотками. Золоту больше не поклоняются, нюхают черноту своего дна да читают с экранов страшные сказки про каких-то сильных людей. И зачем им, куклам гуттаперчевым, эти ульи, куда они набились все, придя в эти города, в которые когда-то двинулся и я?

— Ты презираешь людей, раз зовешь их куклами? — почти хором воскликнули Петр и Павел, что в последнее время все чаще случалось с ними, — от долгой работы, при всех различиях они многими краями уже почти срослись воедино и если и спорили друг с другом, то именно так, как правая рука спорит с левой.

Юсуф не ответил. Он посмотрел длинным и спокойным взглядом за шевельнувшийся отчего-то горизонт, туда, где восход догонял закат, и через несколько долгих минут сказал:

— А что значит любить людей? Быть ими всеми? Но у меня другое тело и другая душа. Вам будет непонятно.

И тут же продолжил:

— Стариков возил, что боялись умирать, мужчин возил, что на убийство ехали, детей возил в детский сад, душивших в своих карманах малых птах. Все пути исколесил, пускай на плохонькой бедной тарантайке, вечно битый и обобранный, но я видел, я знаю.

Петр и Павел переглянулись, решив, что малого понесло, но его священное происхождение не позволяло им ни прерывать его, ни обшучивать.

— Однажды я сказал одному важному человеку, у которого сломалась машина и он жестоко бросил ее на обочине и вызвал меня, чтобы он помнил, что человек совсем не видит себя. Изнутри не видит, со спины не видит. Мужчина этот, услышав очевидное, остолбенел.

— И что из этого? — спрашивает меня.

— Тот, кто видит его целиком, — сказал я ему, — сильнее его во сто крат.

— Жена моя, что ль? — он спрашивает.

Он потом разоткровенничался. Проговорили на его богатой, с позолотой, кухне почти до утра. Переверните три страницы вперед, видите? Ну-ну, Селищев.

А я ему ответил:

— Убей. Если она всего тебя видела, а ты ее только с одной стороны, значит, она была сильнее тебя, а теперь ты всю ее увидел, значит, ты сильнее. А что значит сильнее? Значит, можешь сделать с ней что хочешь. И кто придумал, что наши жизни принадлежат Всевышнему? Какая вредоносная ложь! Жизнь-то, она людская, и пускай они что хотят с ней делают. Плохо это, что они правды не знают про смерть. Сказки одни знают.

— Не нужно про это, — жалобно попросил Петр, — у нас тут другая епархия.

— Простите… — как будто внезапно очнулся Юсуф, — я забылся, простите бога ради. Я сказал не то, я беру свои слова обратно.

— Однозначно ад, подстрекательство к убийству. Смертный грех, — забормотал Петр, пролистывая, однако, следующую страницу, где Юсуф стоял рядом с Петухом на похоронах и потом помогал ему паковаться в дальнюю дорогу.

— Это ты отнял у него разум в конце жизни? — спросил его Павел.

Да, — ответил Юсуф, — но это было уже после моего завтрашнего воскресения и в книжке вашей написано быть не может.

Павел запнулся.

— Я не это хотел спросить. Какое воскресение?

— Посмотри лучше сюда, — заорал Петр, — вот сюда, сюда! Ты здесь как животное совокупляешься с этой шестнадцатилетней! Господи, что это? Твой сын делает такое?!!

— Это Нур, — грустно ответил Юсуф, — когда я построил дом Петушку, я отчего-то очень загрустил, прошлое стало ко мне приходить в каких-то синих тоскливых снах. Я со многими говорил и дома, и на чужбине — и люди слушали меня и помогали себе через мои слова, но я чувствовал тяжесть, и она стала еще тяжелее после того, как Христос пришел ко мне во сне, и мы спорили о грехах, о пути, который так часто ведет в ад, о сатане. Мы с Христом обнялись, так и не поняв до конца про сатану, хотя и предположили, что это просто отражение Господа в мутной реке. После этого я совсем загрустил и пошел к Иакову, и по дороге встретил Нур.

— Все было в ней, — продолжал Юсуф, — и огонь язычников, и божественное семя — так мне показалось из-за возникшего чувства странного родства, и что-то от вашего запаха и вкуса, я впрыгнул в нее, как в реку, и поплыл, помню, сильное течение несло меня, и я вышел к морю, и было это дико, и я думаю, называлось это — любовь. Святой Иаков сразу сказал мне, увидев меня: «Я вижу, ты не только жил, но и любил». И я кивнул ему.

— И что же ты сказал Нур? — поинтересовался Петр.

— Я сказал ей, выплеснув в нее все свое нутро, что она прекрасная, как время, которого нет. Я сказал ей, что несмотря на то, что его нет, нужно стремиться быть похожим на него, несуществующее, незаметно идти, никогда не суетиться и никогда не повышать голос. Услышав это, она сделалась вдруг совсем тихой, прижалась ко мне и сказала: «Как жалко, что я еще маленькая и не могу от тебя понести». — «У меня не может быть детей», — успокоил я ее.