Мария Голованивская - Пангея

Александр пожал плечами: ну и улыбайтесь на здоровье. Может, вам вообще приснилось, что я что-то сказал.

Он отвернулся и принялся вспоминать своих соратников по планировавшемуся путчу — славного Мишку Исерова, блистательного молодого военного, красавца, умницу, гордеца, чистую душу. И что? Разменяли на медяки! Опорочили и грохнули в зассанном подвале. А Рахиль Колчинская? Поговаривали о ней разное, на многое намекали, но какая же она была обворожительная — пахло от нее всегда тяжелыми духами и мятной мазью, именно что не кремом, а лечебной мазью то ли от нарывов, то ли от ожогов. Старуха уже небось. Да и, кажется, в люди не выбилась, а выбились всякие ляжки да декольте. Простые выбились, понятные. А он?

От расстройства он уснул и увидел молодую Рахиль и еще каких-то людей, которых не знал и поэтому недоуменно воспринимал их слова. Потом он увидел Платона, склонившегося над молодой и красивой женщиной, увидел Пловца — ух как он красиво прыгнул со скалы в бурлящее крымское море! — увидел и Голощапова, покрытого язвами, и поморщился, словно почуяв тот смрад. Но потом на смену этим лицам пришли луга, луга, небо, густо намазанное облаками, — и он проснулся отдохнувшим и просветленным.

Время для путешествия в Москву выпало самое ужасное. Стоял мокрый, холодный и беспросветный ноябрь, и хотя приземлились они в середине дня, землю закрывало черное уже небо, на котором не было ни единой звезды, а только мутно-серые подбрюшья туч, из которых сочилась слизь, именуемая в этих краях «дождь со снегом».

Он вышел, поеживаясь, и сразу же ощутил острое чувство вины: как мог он не сдохнуть здесь, а убежать в светлый, затхлый и наивный городишко, где даже пожарные и менты улыбаются, как дети? Он должен был сдохнуть здесь, сгнить в этом воздухе, изойти червями, и тогда он был бы спокоен, а так, словно непохороненный прах, носится над землей не в силах обрести успокоение.

Его встречал один из бывших политических, его старый товарищ, теперь превратившийся в заурядного брюзгу, с трудом пропихивающего слова сквозь хронический кашель курильщика. Потрепав пса по унылой морде, товарищ загрузил Крейца и пса в старенькую, пропахшую мужским потом машинку и отвез на квартиру, снятую для Александра на целых два месяца, до самого Нового года — именно столько времени Крейц должен был посвятить молодым историкам, юным журналистам, а также редактору его воспоминаний.

— Как же позволили мне приехать? — только и спросил Александр. — Я слыхал, Голощапов совсем болен, может, от этого и пропустили?

Старый его сотоварищ плохо расслышал вопрос и от этого с готовностью закивал головой.

Александр почувствовал ярость:

— Они что, совсем не боятся меня? Я для них сдох, что ли? — почти прокричал он.

Сотоварищ зашелся в кашле, а потом, отдышавшись, сказал:

— А чего тебя бояться-то? Ты же эмигрант — значит, почти покойник. Шучу. Не бойся ты их, времена прошли.

— Времена прошли?! — почти со слезами повторил Крейц. — То есть нету их больше, времен?

Квартира его находилась не то чтобы очень далеко от аэропорта, рядом с одноименной станцией метро, на прямом, как шпала, проспекте с томящимися в вечных пробках людьми. Квартира пустовала, бывший хозяин ее, Иосиф, давно уже погиб, вдова его жила с сыновьями совсем в другом месте, а самая главная его душеприказчица Тата, наследница раннего его творчества, давно уже уехала в Америку и оттуда передала ему приглашение пожить в пустой квартире: обычно-то она ее сдавала, но сейчас пересменок, да и ремонт делать пора, в общем, пускай живет на здоровье, и все — никаких счетов. Они познакомились по телефону через немолодую даму со странным именем — Джоконда. Прознав от знакомых, что он собирается в Москву, она решила подсуетиться и помочь: «А как же не помочь такому известному человеку?» Ну хорошо. Спасибо ей, спасибо-то не жалко.

Он вошел в квартиру. Напоил пса, обошел ее всю, уловив и приметы былой жизни, и те слои суматошной и зачастую зряшной жизни, которые оставили после себя постояльцы. Книги Иосифа Марковича в кладовке стопками и мешками. Просроченные лекарства от сердца и давления в аптечке. Где теперь то сердце и то давление? На кухонных полках обнаружились остатки макарон, на самом донышке нарядной бутылки — оливковое масло, засохший джем. Сделав первый обход, Александр сразу же умелыми движениями принялся сооружать себе ужин: поставил макароны на огонь, вскипятил чайник. Ему ли не уметь!

«Дорогой Александр! — этими словами начиналась записка, пришпиленная к холодильнику. — Все мы знаем, как быстро мужчины зарастают грязью, особенно учитывая, что некоторые из них прилетают с собаками (в скобках смайлик). Вот телефон домработницы — чудная Анита, румынка, давным-давно убирающая дома наших великих соотечественников. Пожалуйста, не забывайте регулярно вызывать ее — можете платить ей сущую мелочь, но будете и прибраны, и накормлены. Ваша Джоконда».

Да что ей надо, чертовке этой?

Александр, конечно, звонить не стал, накапливал в пепельницах окурки и грязные линялые майки в баке для грязного белья. К засохшему сыру в холодильнике прибавились консервы, которые он знал со старых времен и купил по привычке — шпроты в масле, сайру, лосося в собственном соку. Он купил каких-то круп и, не смущаясь плохого сочетания, ел рыбу с крупой. Много выходил в промозглую полузиму, много говорил по телефону, иногда кричал и в отчаянии царапал ногтем уже и без того видавшие виды обои.

Обстановка была для него крайне привычной — книжные шкафы, фотографии в самодельных рамочках, старый телевизор, по которому он регулярно пытался посмотреть новости и регулярно соскальзывал на какое-то ток-шоу или самопальные дебаты в бедной студии.

Что диван в одной из комнат пронзительно красный, он заметил только в тот день, когда к нему без всякого вызова с его стороны пришла Анита. Она сослалась на звонок Джоконды, улыбнулась открытой улыбкой, потом юркнула в ванную, переодеться в маленький облегающий спортивный костюмчик, и принялась драить и все расставлять по местам.

— Хотите супа? Могу борщ, могу с рисом и морковкой? Много мяса, овощей… Острый! Харчо хотите? Я умею. За окном гадость, так поедите супа. И покажите, что у вас постирать.

Он глядел на красный диван, на молодуху, натирающую до блеска поверхности сильными и в то же время вполне себе изящными руками, и чувствовал, что в него заходит какая-то другая мелодия, другой спор разгорается в нем.

Ну хорошо, говорил он сам себе после третьего ее посещения, а ходила она к нему через день, хорошо, меня волнует простота ее сложения, отчетливая прямота всего посыла, выпирающего из всех округлостей, да кто вообще не распалялся, глядя, как простая баба драит полы?