Мария Голованивская - Пангея

Но она была совсем не простая баба, и он это тоже отчетливо понимал — из ее рассказов о тяжелой жизни дома, в селе, о пьющем муже, о поспевающих до срока дочерях. Он глядел, как выгибается ее спина, как крепко упираются ее ноги в ободранный паркет, как нежно руки берут бокалы, чтобы протереть их, да что уж там, он смотрел на ее приоткрытые, вечно сухие губы, на красивый и алчный, как ему казалось, рот, который ему как-то сразу захотелось напоить, и он вечно, как маленький, таскал за ней стакан с минералкой, которую принялся специально покупать перед ее приходом.

— Вы, наверное, многих тут знаете, — спросил он как-то.

Она смутилась. А что ответить? Ну да, многих, полы у всех пачкаются.

И что же это будет, если я сойдусь здесь с ней? Что будет? Сойдусь, а потом спокойно улечу, и не будет больше хандры, ведь так?

И он сошелся и был странно ласков с ней, а она гладила нежно и поддавала жару, гладила и как будто заботилась, давая ему свою простую и надежную, но — понятно — скоротечную любовь. Она готовила и псу ароматный суп из суповых костей и крупы, расчесала ему шерсть, она играла с ним, как девочка, на выцветшем и потертом ковре, плакала, когда он по телефону говорил с женой, как ни в чем не бывало уходила на целые дни убирать к другим, а он оставался или тоже уходил по своим делам, но терзался отчаянно, а вдруг она и там оказывает услуги, расчесывает чьего-то пса, которому не нужен хозяин, целует чей-то мужской живот.

В декабре уже, когда пакость припорошило сухим снежком, из его заскорузлой и односложной души выскочила на свет, как пломба из зуба, головокружительная мечта: а что если он достанет денег, попросит в долг или попросит вперед гонораров за эту вот книжку, которую он редактирует, пускай это немного совсем — и поедет с Анитой в Париж! Покажет ей Нотр-Дам и Гранд-Опера, они будут сидеть в кафе среди разряженной и гудящей толпы, и шелковый воздух будет ласкать их ноздри, а после этого они уже никогда не расстанутся.

Он аккуратно сложил обстоятельства в стопочку: чудом организовалось несколько вечеров, за книгу заплатили вперед, а у Аниты еще вдобавок оказалась годовая виза в паспорте (откуда?). Абсолютно ничто не мешало его замыслу, вот и жена обрадовалась, что он собирается проветриться в Европу, повидается с друзьями, получит новых впечатлений и вернется полный сил домой, полный сил и желания жить дальше.

А он был так увлечен, так внутренне подвижен. Ему все хотелось и хотелось снова и снова проникнуть в эту молодую, крепкую: поначалу еще сильно пахнувшую потом женщину, ему так нравилось, как умела она принарядиться — в простое, старенькое, отданное щедрыми хозяйками со своего плеча, как умела она поворачивать голову особенным таким поворотом — и серьги так послушно и так ритмично начинали колебаться в ее ушах, что сразу же хотелось покрыть поцелуями и эти серьги, и эти круглые щеки, и эти прямые виски, и уголки глаз.

Но куда же деть Мохнатого? Потом возвращаться за ним сюда? И кто будет его кормить и гулять с ним? Все старики, и кому предложишь такое, когда на улице уже ледок и старухи катятся одна за другой под гору, каждый раз поминая Господа в самый момент падения, чтобы он помог им, сберег, не дал потом пропасть.

Джоконда выразила готовность, но он как-то не посмел сказать псу, что отдаст его Джоконде. Он понимал, что это получится совсем не то, какая-то беда.

Чувствуя помеху этой сказочной поездке, Анита плакала, жалко ей было и себя, и этого старого чудака, который был вне себя от чувства и так хотел воспарить с ней, да никак не мог.

Депрессия у Александра почти прошла, черные мысли совсем не могли найти лазейки, угрызения совести, что он малость загулял, тоже не свирепствовали — ну подумаешь, какая тут тревога или обида может быть у кого и на кого — заслужил он ведь.

Решая вопрос с Мохнатым, Александр усерднее, чем обычно, гулял с ним, давал пробежаться по снежку и все спрашивал: «Старик, ну ты продержишься тут без меня, я же сразу вернусь за тобой и мы махнем домой, через океаны, махнем домой». И Мохнатый успокаивал его, чтобы он спокойно ехал, что ему не нужен вообще хозяин, а тем более хозяин-раб, у которого никакой не стало свободы из-за того, что на бензоколонке обнаружился пес.

Насчет свободы Александр не стал с ним спорить, улыбался, покуривая свой табачок, и когда совсем уже настало время ехать с Анитой, укладывать в багажник ее наглаженные платья, а Джоконда должна была прийти и забрать пса, чтобы нет, не самой за ним ходить, а отвезти на надежную дачу к верным людям, очень любящим собак, — он задержался коротко у зеркала в коридоре, потом потрепал его по мохнатой беспородной морде да и не вышел наружу, извиняясь перед всеми — и перед псом, что задумал бросить, предать, и перед рыдающей Анитой, что по факту обманул ее и никуда не поедет.

Они остались дома, такси уехало, Анита от слез сделалась как ледяная, Джоконда охала и причитала, он ходил виноватый, стоял на коленях, целовал руки, но был счастлив, счастлив донельзя, что никого не бросил и остался здесь, в этом мрачном, но все же родном городе на Новый год, лопать пирожки с ливером, салат оливье и запивать это все липким, шипящим как таблетка растворимого аспирина, шампанским.

— Кстати, вы не знаете, — обратился он к уходящей уже Джоконде, — вы не знаете случайно такую Рахиль Колчинскую?

— Да кого же, милый, я не знаю? — искренне удивилась Джоконда. — Я всех знаю, а что за нужда?

— Повидаться хотел, полжизни не видел.

Анита ушла наутро, растаяла в морозном воздухе навсегда, то ли от этого его вопроса, то ли все-таки от несостоявшейся поездки. Она так и не смогла, очевидно, понять, что случилось с мужиком и отчего он так внезапно, как она выразилась, «отполз». «Со старыми, конечно, плохо, — в сердцах жаловалась она своим подружками, — у них все не так, а не только организм».

Этих ее жалоб Александр не слышал, он чувствовал, что время его пошло быстрее, что несмотря на еще резавшую его страсть что-то сдвинулось в правильном направлении, и главное — он ждал встречи с Рахиль, ведь благодетельная Джоконда — откуда она взялась-то? — так вот она, благодетельная, ведь не обманет же его и устроит эту встречу. Она позвонила ему через несколько дней и твердо сказала:

— Вы очень дурно поступили с девушкой. Ее жалеют, и могут быть неожиданности. И вот, пожалуйста, запишите телефон Рахиль.

За две недели до Нового года умер Лот. Этот совсем уже глупый старик, таки погубленный своей простатой, этот памятник политической импотенции, это назидание потомкам — что бывает, когда вожак слишком много фантазирует и не глядит себе под нос, — умер и ожидаемо, и внезапно: он так много лет уже сходил на нет, что все решили, что он будет сходить на нет вечно. Он был тем пазлом, тем ключевым камнем, который удерживал миры в равновесии друг с другом: старый обветшалый, но еще пышный двор, новое крепкое, но насквозь червивое царство. Хоть он и был не при делах, но находился в сытости и показной влиятельности. Никто не мог тронуть ни облезлого гниющего Голощапова, у которого руки были по локоть в крови, ни генералов, ни собственно его двор. Положение Константина при старом, вечно умирающем Лоте было стабильно: после всех трагедий в их общей семье была найдена эта поначалу хрупкая, а затем изрядно окрепшая точка равновесия, делающая его лучшим премьер-министром, надежно опирающимся на обе элиты — собственную и Лотову. Константинова семья была столь ничтожна по самой своей сути — стареющая шалава и две столь сильно похожие раскормленные девочки, что никто и помыслить не мог, что они когда-либо захотят влияния. Платон действительно казался наследником, но был ли у него более близкий наставник и друг, чем Константин? Очевидно, нет.