Мария Голованивская - Пангея

Вздохнул.

— А вы не скучаете по дому?

— Для верующего человека нет стран, — ответила Саломея, — нет стран, нет плоти, но Пангея — это ведь не страна, а земля, и я чувствую ее. И для меня, для старухи, некогда любившей там и родившей там дочь, больно чувствовать, что хитрецы обводят вокруг пальца тех, кому совсем больше негде жить. Дочка моя писала мне…

— У вас есть дочь?

Конон вдруг заволновался.

— У меня очень испорченная дочь. Пожилая уже дочь.

Саломея пожевала губами, потянулась иссохшей рукой к стакану с водой, Конон-младший подскочил, помог ей.

Она пила, еле удерживая тяжелый стакан, пила, но он видел, что она глотает не воду, а слезы.

Конон-младший сидел тихонько, как мышь, пока Саломея молилась, было ясно, что она устала и их встреча очень скоро закончится, но он сидел тихо во время всей долгой молитвы, после которой она ушла в сон.

Он дождался ее пробуждения. Помог встать, проводил в уборную.

На прощание она сказала ему, что он намного лучше отца, что ему нужно поехать на родину и посмотреть вокруг. Она отдала ему золотое кольцо, рассказала, что отказалась брать его из рук умирающего Конона и ранила его этим, а после его смерти проскользнула в палату и взяла с тумбочки — на память, что ли, а с другой стороны, все-таки она всегда очень любила золото. Очень часто она вспоминала Конона, он приходил к ней в сны, иногда она видит его и теперь — значит, он не полностью ушел от нее.

Перед самым его уходом она протянула ему маленькую иконку:

— Я уж старуха, недолго мне упираться ногами в землю. А ты, я знаю, поедешь домой, вот передай эту иконку дочке моей Аяне. Ты не суди ее, а от души пожалей. Моя это вина. Задушила я ее собой. Остерегаться тебе ее нечего, ты же не по любовным делам. Да и сердце твое, вижу, не наполнится ею, и ты грезить не станешь. Так что вот адрес ее, вот телефон — пойди, отдай.

Он поцеловал ей руку на прощание. С разрешения снял со стены фото отца, спрятал в нагрудный карман. Туда же спрятал иконку и адрес. Шел обратно, на заре уже, сквозь туман, по мокрой траве, покрытой тонкой снежной корочкой, шел и чувствовал, что мало у кого есть такая жизнь, как у него.

Аяна была рада Конону-младшему. Ее контингент. Не старый, импозантный, богатый, как черт, с интересом в глазах, с вопросами на устах. В свои шестьдесят с лишним она выглядела безупречно молодо, держала любовников, и самых разных: и юношей, страдающих эдиповым комплексом, и престарелых, ищущих зрелой молодости любовниц. Ничто, кажется, не подверглось в ней старению: разве что она меньше стала уходить в себя, в свои лабиринты, наполненные чудовищами, и меньше, слабее предаваться истерикам — особенно после смерти Вассы. Годы высушили ее слезы, выпили все до дна, и теперь, когда страшная тоска находила на нее, она просто вздыхала и уходила в крепкий многочасовой сон, помогавший ее душе превращать тоску в чувство смертельной усталости, с которым она в последнее время просыпалась все чаще.

Что Конон приставать не станет, она поняла сразу, за годы практики она научилась различать это по взгляду, по особой повадке, по некоторой резкости, с которой такие мужчины обращаются с красивыми женщинами.

Он тоже сразу опознал, в чем ее главное занятие — еще бы, все налицо: и пошловатая роскошь обстановки, и избыточность во всем, и ваза с экзотическими фруктами на столе, каждый из которых напоминал мужской или женский возмущенный половой орган.

— Я от вашей матери, — сказал он сразу, с порога.

Он повторил сказанное по телефону, потому что нужно было как-то начать разговор.

— Да я не против, что вы от моей матери, — попыталась пошутить Аяна, — проходите, не снимайте обувь, терпеть не могу вида мужских носков, а еще хуже — мужчин в гостевых тапках.

— Честно говоря, — немного засмущался Конон-младший, — мне и в голову не пришло бы снимать ботинки..

Налила ему кофе, принесенный горничной. Он протянул ей иконку.

Она взяла ее и положила ее на серебряный поднос, рядом с горячей туркой.

— Растает, — намекнул Конон-младший.

— В огне не горит ваша вера, в воде не тонет, а тут растает! Не мороженое!

Конон-младший молча взял образок, по всей видимости, старинный, писанный на хорошо отлевкасенном дереве яичной темперой, на иконке — Христос Пантократор, поднял правую руку со сложенными перстами для крестного знамения.

— Жалко, что такой молодой умер, — в полушутку сказала Аяна, скосив глаза на образок.

— Не богохульствуйте! — с улыбкой попросил Конон-младший.

— А вы верите? Если верите, то знаете, что Господь любил и прощал нас, блудниц, да и мы посильнее монашек любили его. Не мудрствовали мы во грехе, вот что.

Конон-младший кивнул. Он прочел об этом много книг, но образованности показывать не стал.

— Зачем вы к нам? Вроде золото у вас по углам распихано, я слыхала, живете порядочно, без глупостей, — она немного имитировала церковный тон, и выглядело это мило и даже немного смешно.

— Мама ваша сказала, что мне здесь будет интересно. Я вырос здесь, потом жил в Европе, которую так недолюбливал Лот, теперь опять могу пожить здесь. Кто мне запретит? Никто. Я везде, знаете, полезен.

— Бедный мой, — Аяна подсела к нему поближе, пристально заглянула в глаза, — бедный мой, совсем соскучился, не к кому голову притулить, вот и приехал до дому, проверить, не народилось ли тут чего тепленького.

Она стала гладить его по коленке, заглядывая в глаза, сначала села на пуфе рядом с его креслом, потом пересела на подлокотник.

— Я импотент, а в ваши годы, простите, конечно, не пристало так заигрывать, — спокойно и мягко сказал Конон-младший.

Аяна отдернула руку. Знать-то она знала, но к такой прямоте готова не была.

— Так, может, бесконтакто?

— Ты давай, расскажи мне, что у вас тут и как, — резко сказал он, перейдя на «ты».

— Ты ведь все знаешь.

Аяна почувствовала в нем хозяйскую руку — без всякого обладания он взял ее одним своим словом, интонацией, видом. Что-то в ней откликнулось на это чувство, она, может быть, давно хотела хозяина, такого, который возьмет ее как надо, а не просто повалит на спину или перевернет на живот.

Она подняла на него глаза.

Больше никакой улыбки, шутливости, игры. Он сидел и слушал ее — значит, она должна была говорить.

После того как она заговорила, он протянул руку и ласково погладил иконку, но она не заметила этого, такой страх и жажда повиновения рождались в ней. А он потянулся инстинктивно к красоте старых красок. Нравился он ему, этот Христос, внушал симпатию как человек, а не как Бог, слабостью нравился своей и силой, страхом и слезами. Не раб Божий — в этом все отличие. Конон в людях сразу чувствовал не-рабов.

Ее повело. Она рассказала ему о Платоне, о всех хитросплетениях событий последнего времени, не опасаясь быть преданной или выданной. Под какой гипноз она попала? У нее была твердая привычка не болтать, а тут… Константин не знает, не видит, не хочет верить, говорила она. Голощапов страшно болен, принимает какие-то серные ванны, которые напрочь лишают его воли. Когда он бодрствует, то всегда сонный, мутный, ничего уже не понимает. Есть люди, самые разные, молодые и старые, студенты и опытные в таких делах зрелые мужи, кто-то из дворцовых уже втайне перешел к ним, потому что чувствуют, что пора пришла уходить с корабля, готовится событие, но когда оно будет — сказать трудно, потому что для настоящего События, наверное, она так думает, нужно многое, и не только то, что намечают люди. Она назвала ему известные ей имена, рассказала все, что знала.