Мария Голованивская - Пангея

Когда он увидел Сашку — крепкого молодого человека с жиденькими усиками под носом, в грубом вязаном синем свитере — он порадовался. Хороший парень, светлое лицо.

— Ну вот — это твой папа, — сказал Ирина, когда Сашка закончил заполнять бумаги и полицейские в общей неразберихе позволили ему постоять в коридоре с родителями.

— Не до соплей сейчас, — отрезал он, сверкая наэлектризованным взглядом, — чем ты можешь помочь революции? Не шкуру мне спасти, а свалить этих гадюк.

Яков улыбнулся.

— Каких гадюк?

Он не стал дожидаться ответа и перебил сам себя:

— Что я могу сделать против Константина? Тебе он так не нравится?

— Не нравится? — взбеленился Сашка. — Это мать моя тебе не нравилась, если ты не жил с ней! А Константина мы ненавидим. Душегуб он, не дает стране дышать.

Ирина плохо расслышала его слова и испуганно посмотрела на него. Потом на Якова.

Через минуту они вышли на улицу.

— Да, пожалуйста, — пробурчал Яков обиженно. — Ты сейчас поймешь, что я могу сделать для революции.

Он позвонил в Рим своему московскому соседу, корреспонденту «Ассошиэйтед Пресс» — и попросил помочь с пресс-конференцией. Через три часа в баре своей гостиницы он рассказывал доброму десятку иностранных журналистов, что поддерживает забастовки, потому что все процветание корпорации держится на одной гнили — коррупции и подделках. Он привел примеры. Назвал имена. Он произвел фурор.

К утру Яков известили об увольнении, когда он лежал в номере с начавшейся жестокой ангиной, а слова его разносились по главным телеканалам мира, сопровождаемые комментарием о том, что этой стране и этой власти уже ничем нельзя помочь.

За ним ухаживали Ирина и отпущенный за деньги Сашка, на короткое мгновение все они воссоединились в этом мертво-роскошном отеле, вероломно прикидывающемся дворцом. Они вместе глядели новости по телевизору, что-то ели, Сашка мылся в душе и потом страстно рассказывал ему, пожираемому температурой, что такого особенно знает он о Константине и Клавдии, о Платоне и старых генералах, о Лоте, о молодых пацанах, которые давно проросли сквозь этих стариков, как трава сквозь асфальт, и алчно тянутся к солнцу, погребая под собой старую солому.

— Наше время пришло, понимаешь, пап? — повторял он как заведенный, сидя у его ног и по-мальчишески уплетая мороженое и конфеты, которые по его просьбе заказал Яков.

Убийство Голощапова Рахиль решила поручить Александру Крейцу, которого так кстати встретила на Новом году у Киры в Переделкине. Они не виделись с ним с тех самых пор, когда он был выпущен из страны после потешного переворота, в котором ей пришлось сыграть самую нелепую из всех возможных ролей для политической интриганки — роль влюбленной дуры.

Он должен был после тех событий в меру ненавидеть ее. Возможно, он слышал, что она была предательницей революции, возможно, что-то еще, она знала, как одним мизинцем опрокинуть все это: якобы разоткровенничаться и убедительно показать, что это именно она спасла его.

Они встретились в маленьком грузинском кафе на одной из самых дорогих столичных улиц — старой, кривой, прокопченной, ныне звенящей, как елочная игрушка. Она нашла его телефон через знакомых, позвонила и пригласила на встречу.

Поздоровались холодно.

— Рад видеть! — то ли из вежливости, то ли из наглости проговорил Крейц.

— Я сейчас такая, — парировала Рахиль, — а тогда я была молода, красива, сексуальна и влюблена. Как, впрочем, кажется, и вы.

Она заказала потроха на кеце. Он — хачапури и красное вино.

— Вегетарианствуете? — попыталась пошутить она.

— Пощусь, — попытался пошутить он, — думаю о душе.

— Смешно, — сказала она без тени улыбки. — Так знайте: я презентовала вашу кандидатуру на совете, который выбрал лидеров мятежа, и я спасла вас, организовав ваш побег.

Она излагала подробности. Он не слушал ее. Глядел на ее изуродованные артрозом руки, палку, ввалившийся рот.

— Вы чего от меня хотите? — спокойно спросил Крейц.

Она на секунду задумалась.

— Как вам угодно, — сказала она, словно подводя итог внутренней дискуссии. — Я хочу, чтобы вы отрезали голову Голощапову, вынесли ее из его дома и, если к этому моменту останетесь живы, в чем я сомневаюсь, доставили ее Платону. В Питере революция. Нам нужно поддать пороху. Вы чиркнете, и пойдет искра.

Теперь уже призадумался Александр.

Ну да, он хотел бы умереть за большое дело. Чтобы сдвинулась стена истории и между плитами показался просвет. Ну да, он всегда мечтал быть горючим, питающим огонь. Но вот так принять на себя эту миссию, в ресторане, под шкварчание масла в сковороде, под запах кинзы, под вязкий кусок хачапури в голодной глотке, он как будто был не готов. Да и еще и из рук этой интриганки. Он вспомнил себя молодого, Лидию, поворачивающуюся к нему спиной, он вспомнил свою прямую челку, свои единственные болотные парусиновые штаны с карманами на заклепках, которые носил и в жару, и в холод. Зачем было все это? Что за однозначная такая жизнь?

Глотнул вина.

— Я согласен, — торопливо проговорил он, чтобы никакие другие слова не успели вылезти из его рта. — Говорите, что делать.

Сценарий, придуманный Рахиль, был достоин пера голливудского мастера интриги: она назначает Голощапову встречу, вместе с ней входит Крейц сотоварищи, если надо, то с боем. Завидев его и ни секунды не мешкая, они исполняют казнь (да, да, легко, как балетное па, добавила Рахиль, дожевывая овечью почку), а именно: валят на пол, хватают за волосы и секут не раздумывая — длинным и острым, как бритва, ножом — от уха до уха. Как голову Крестителю — посмотрите накануне ренессансную итальянскую живопись. Если одним махом не получается — надо убить и отрезать голову сразу же после убийства. Труп с головой не нужен. Нужна только голова. Ее, эту голову, немедленно запаковать в бумагу и целлофан, положить в мешок и так привезти ее в город, чтобы дальше использовать на площади — кинуть вниз с трибуны, покатить по людским плечам, чтобы раздразнить толпу. И чем плохо: в век бесконечных электронных импульсов, когда ничто уже не будоражит и не заставляет терять разум — башка с сиреневой висней, как у Иоанна, а? «И чем я не Саломея? — пошутила она в конце. — Спасетесь — спрячем вас, вот посмотрите, — она протянула ему бумагу. — Пару боевиков для нападения я вам дам».

Он посмотрел на нее с подозрением. Налил ей вина. Отложил пустую тарелку в сторону.

— Вы больны? — чистосердечно осведомился он. — Вы говорите о перформансе для выставки совриска, но я не художник и не акционист.

— Конечно, все из дома не выйдут, накроет охрана, — продолжала Рахиль, не заметив его реплики, — но кто-то голову должен суметь вынести — в этом задача. Меня свяжете, сделаете вид, что хотели казнить. Ударьте пару раз, руки не отвалятся. А уж через день-два ею сыграют в футбол на площади — я вам это обещаю.