Мария Голованивская - Пангея

Посох в исполнении Моти Лахманкина писал о разном. Начал он с пьесы о любви — простой донельзя, пьесы, в которой встречаются два человека в очереди к зубному врачу, да и остаются вместе до самой смерти. Он написал о своей первой встрече с замученной женой, вышло душещипательно. Живут они и живут, а мимо них проходят годы, полные событий, очарований и разочарований. Пьесу поставил местный театр, расположившийся в бывшем Доме творчества, там же, где находился новомодный ресторан с белыми стенами, портьерами и коваными столами. Аплодисменты вышли жаркие, и Мотя раскланивался за Посоха, объяснив, мол, автор из провинции, ехать ему далеко, и я за него.

— Скромняга! — решили все про Посоха, а автоматически и про Матвея. — Вечно он принижает свои заслуги.

Он придумал Посоху яркую биографию — сирота, беглец, борец с несправедливостью, сибиряк, выкованный морозом, пустотой, безвременьем, взявший дикую силу у медведей и страсть у могучих рек. А еще в душе его раздавался кандальный грохот, генетическая память — и от этого вымышленный его герой был бесстрашен и всегда ко всему готов. Матвей сконструировал его фото, научился, изменяя голос, говорить от его имени по телефону, завел счет в банке и отдельный номер мобильного.

После пьесы Мотя опубликовал книжечку лирических стихов — многие из них он писал еще в молодости, опять же посвятив их жене, а некоторые дописал, вдохновленный новым своим бытием и головокружительной возможностью прожить еще одну, совсем другую жизнь.

Он попросил Киру помочь ему с Посохом. Она без труда пристроила вторую пьесу в самодеятельный, уже столичный, театр и привела всю свою паству на премьеру. Премьера задалась. По сцене расхаживала эффектная молодая Рахиль, породистая, трагическая еврейка, влюбившаяся в сильного и старого правителя — Лота, он не стал писать «о событиях», а просто разобрал эту коллизию «старый лев и молодая лань», но лань на самом деле — волчица, вечно ведущая охоту на самого главного хищника с солнечной гривой. Любовную коллизию властолюбивцев Лахманкин выписал безупречно, он даже потом удивлялся, как он так смог. После оглушительных оваций Лахманкин от лица Посоха и от своего собственного благодарил соседку за вклад в незаурядные судьбы — и она ликовала, прижимая к груди пышный букет карликовых подсолнухов.

У Киры Константиновны он встретил Зою и женился на ней. К этому моменту, когда Зоя приняла его предложение, Посох опубликовал уже и сборник новелл, и первый свой роман — обе книги вызвали несмолкающие овации. Новеллы были о Голощапове и о том, как зло в человеке пожирает его самого, о страшном хакере Арсентии Камоле, достигшем славы и подорвавшемся на ней, как на коварной мине, запрятанной в песок еще в годы далекой войны, он тонко изобразил тонкие страсти людей, готовых служить всякой падали, потому что падаль пахнет сладко и пробуждает нечеловеческий аппетит. В своих новеллах он изобразил молодого наследника с хрупкой душой, золотодобытчиков, потрошащих Пангею, он написал об Александре — юноше с прямой челкой, за которого не вышла любимая девушка, потому что от него вечно пахло тухлыми яйцами и брюки его нестираные вечно стояли колом. Роман получился в жанре политического триллера, но с элементами юмора: в нем речь шла о террористе, который вдруг почувствовал любовь к женщине, тоже террористке, и не смог больше убивать. Его перо восхищало заядлых ценителей слова, отмечавших, что язык Посоха дышит яростью и новизной, метафоры шевелятся, как актинии, и хватают за душу любого, кто умеет читать. Дар Божий. Зоя восхищалась Посохом, которого уже заметили многие критики, и за этого Посоха полюбила и самого Лахманкина — толстого, неопрятного, шаркающего ногами.

Платон зачитывался его книгами, бунтовщики зачитывались его книгами, влюбленные девушки зачитывались его стихами. Загадочный Посох, скрывающийся в глуши и присылающий только рукописи, избавил его от необходимости красоваться на публике.

Когда Матвей узнал — слухи, но верные слухи — о смерти Голощапова, то тут же сочинил памфлет «На смерть червя» — в стол, про запас, но этим он не отделался. В страшных муках он промаялся несколько ночей, сокрушаясь, что реальность оказалась могущественнее его фантазии. Почему он не придумал такого, когда писал пьесу? Не мог вообразить? Он, Лахманкин — Посох, выдрессировавший свое воображение, как служебную собаку?

Ответ нашелся не сразу.

Через неделю после этого известия он отправился на станцию — купить то да се, да и просто пройтись. Ледяную февральскую платформу скребли два узбека, приплясывая на морозе, чтобы как-то согреть немеющие ноги в стареньких и стоптанных в хлам валеночках.

Утро было раннее, народу на платформе кот наплакал, и он спокойно подошел к ним и спросил:

— Нет других валенок?

Они замотали головами — и он повел их через площадь к универмагу дожидаться открытия, чтобы купить бедолагам по паре чего-то потеплее или хотя бы шерстяные носки.

— Скоро не будет вас, — сказал ему один из них вместо благодарности. — Чечены прийти, они помогут. У нас одын Аллах, и мы всегда готови умирайть за нее.

— Кого именно не будет? — изумился Матвей.

— Никого, — добродушно сказал второй узбек, — все будет по-другой. Сильный приходит и заберайт все. И мюзульман будет сыт и никогда не холодно.

Матвей поежился.

— Откуда знаете? — спросил он, перед тем как войти с ними в только что открывшийся магазин.

— Ээээээ! Всэ говорят. Тамерлан прышел. Болшой будет бенс. Говорят, одын есть ваш молодой, но нэт у него сил и людей, а что один мочь против войска?

Мотя купил им новые валенки, напоил горячим кофе из бака, купил по большой булке с маком.

— Работы у вас нэт, хозяин? — привычно спросил один из них, выводя голосом псевдоучтивую трель. — Чистить снэг?

— Нет, — жалостливо ответил Мотя, — мы как-то сами.

— Зачем сами? — настаивал другой узбек, — такой человек — и сами.

Когда Мотя шел домой с пустой сумкой, потому что ничего он на станции домой так и не купил, он все думал о том, почему не обрадовались они белым, мохнатым, вязанным старухами носкам и нежно-палевым валеночкам с черными блестящими калошами. Совсем у них другая душа, подытожил он, подходя к дому.

Через несколько дней за ним пришли.

Грубые, пахнущие стылым потом мужики с удостоверениями голощаповского ведомства.

Он сразу узнал их — по бурому цвету волос, серым колючим глазам, тонким губам с улыбкой, напоминающей болезненную гримасу.

Дохнув перегаром, показали бумагу.

Зачитали, бормоча себе под нос, обвинительное заключение «был разработчиком плана и духовным вдохновителем убийства руководителя ведомства, произведенного с особой жестокостью и цинизмом».