Мария Голованивская - Пангея

— О чем это, убийство? — спрашивал он себя в очередном кафе, допивая очередной чай. — Была жизнь — и нет ее. И что? Я отнял и куда дел? Куда я могу поместить отнятую жизнь?

— Убийство — это желание спрятаться, — ответил ему один из его многочисленных собеседников, — в этот конкретный майский сияющий солнцем день ты убиваешь, а потом прячешься, отчетливо зная, почему ты это делаешь.

— Я не прячусь, — ответил убийца. — Это город прячет меня. Разве кто-нибудь здесь знает лица людей?

— Убийство? — ухмыльнулся второй из многочисленных его собеседников, — убийство — это единственный способ навсегда стать другим.

— Я не прошу растолковать мне, что это, — как будто оправдывался убийца перед третьим и четвертым собеседником, я просто прошу подсказать мне, может быть, вы знаете, что это?

Он перестал, наконец, пить чай и вышел на какую-то улицу с трамвайными путями, перевел через перекресток старушку в зеленой вязаной, не по погоде, шапке, бледную, ослабшую от долгой зимы куда больше, чем за свою долгую жизнь. Затем побрел вдоль ограды старинного кладбища, сам не понимая, куда, в попытках найти между прутьев ограды ответ на этот неуклюжий вопрос: о чем? О чем? Как можно быть кем-то еще, кроме себя?

Эти его женщины являлись четкой последовательностью символов. Сначала он думал, что были три буквы С.Н.Ы., складывающиеся в единственное разумное слово. Но потом он переделал это слово в О.Н.Е., устаревшее, но четко обозначающее объект ночного разгадывания. О.Н.Е. — это другие, инородное племя, полуфабрикаты, из которых потом, при точном касании к их сердцевине, получаются люди.

Эти люди лежали за оградой, за этими ледяными прутьями, которые через месяц, когда город как следует просохнет от снежной зимы, бригада сторожей освежит масляной черной красочкой, и кладбище снова будет выглядеть как новенькое.

— Кто их убил? Время? Враг внутри них? Сила всемирного тяготения? Или, может быть, тоже я? Хотя бы кого-то из них — я?

Он чуть не поскользнулся на пивной слякоти, надо же, кто-то разбил тут несколько бутылок, и прохожие, натащив грязи, почти что замешали ногами странное черное тесто.

Как-то быстро показался вокзал, странно прилепленный к большой круглой площади, пахнущей мочой. Белый вокзал с клубничинами на фасаде и вокруг снующими во все стороны людьми, с далекого расстояния казавшимися серой толпой.

Там, на вокзале, он купил себе женщину, совсем не молодую, грудастую, с большим и добрым лицом. Весенний дух улицы прошел через черную жижу, быстро забродил и пошел пузырями внутри него.

Какие это были пузыри? Разноцветные, весенние, или тяжелые, плотные, словно идущие со дна болота?

Кто знает…

Женщина сразу услышала его. Она взяла его за руки и повела через перекресток, где пышно расцвели красным цветы привокзального хаоса, гастарбайтеры плевались друг в друга и, ничего не обозначая, агонически мигал светофор.

Он оглядывал боковым зрением ее большие груди, мягкие ляжки, большой круглый живот.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Нина, — тихо и отчего-то ласково ответила она, — а тебя, касатик?

— Лука. Мы скоро придем?

Он уткнулся носом в ее большое плечо. Он отчаянно терзал губами большую грудь с шершавым соском. Он обхватывал руками огромные тяжелые бедра и чувствовал, как в него рекой течет сила живого, теплого, того, что уносит смерть.

Он нашел ответ. На вопрос, что обсуждал давеча в кафе со всеми теми, кто непрошено пришел к нему и копался в его мозгах.

— Нина, Нина, сколько тебе лет? — почти уже во сне спросил он, чувствуя, как начинает храпеть прямо поверх нее.

— Сорок пять, но ты не думай, я не бедовая, я с незнакомыми в последнее время совсем уж редко. Пожалела я тебя…

— Почему же пожалела?

Он не тронул Нину ни в этот, ни в следующий, ни в какой другой раз. Он оставался с ней надолго, на день, на два дня, они лопали картошку, и он глядел в ее большие влажные глаза не отрываясь, не потому, что был влюблен, а потому, что пил из этих глаз то, что никогда не мог найти до этого — спокойствие.

— А я ведь убийца, Нина, — нередко говорил он, смеясь, — ты не боишься меня?

— Что вдруг я стану бояться? Тю! — весело отвечала она. — Ну убийца, но зато родной!

Он убивал не нарочно. Как некоторые случайно вычерчивают на салфетке в кафе прекрасные фигурки или насвистывают, сами того не осознавая, маленькую ночную серенаду: там-тарарам-тарарам-тарам. Он не знал, где пролегала эта граница между жизнью и смертью другого существа. Вот он разговаривает с женщиной или стариком — и уже через секунду они бездыханны, блаженны, распластаны.

— Я не понимаю, как это случилось, — однажды признался он Нине, заплатив за ее комнату на полгода вперед и дав ей денег, чтобы она не путалась с кем попало. — Ничего же не было!

— Больной ты у меня совсем, — посетовала Нина, громко целуя его лицо и стискивая в больших объятиях, фантазируешь! Хочешь, может, поесть?

Это случилось впервые, когда еще маленьким он играл с ребятами на пустыре: тогда умер мальчик, буквально улетучившись в небо вслед за стаей ворон, которую он пытался разогнать палкой.

Жестокость?

Может быть, он, Лука, видел в людях жестокость?

Лука работал инспектором, так он и объяснил Нине. Его работа очень простая: он приходит на место и проверяет, все ли там делается по инструкции, делают ли халатность, от которой одна беда. Не идет ли кто-то пьяный варить сталь или накладывать операционный шов. Проверить все невозможно, сетовал Лука, люди так непрозорливы.

— Например, террорист пришел в аэропорт, — как-то вечером принялся объяснять он Нине, — и в рукаве у него бомба, а никому вокруг и дела нет до этого. Девочки на контроле стоят, смеются! А я вижу бомбу, потому что у меня в рукаве тоже такая есть.

Уже на следующий день после того, как совершенно посторонний человек осматривал гениталии Лота, началось обрушение.

Сначала принесли демографическую статистику, и уже изрядно посеревший Лот увидел, что за прошедший год резко упала рождаемость мальчиков. Не родилось множество пацанят, и, с одной стороны, это свидетельствовало о том, что не следует ждать войны, а с другой — что его, Лота, мужская сила ослабла. Конечно, никто из умных, из тех, кто видит хотя бы что-то из незримого, такого сокрушительного для него вывода не сделает, а народу на это наплевать, но Лот понимал, что выявленный у него рак предстательной железы и падение рождаемости мальчиков — вещи мистически связанные. Может быть, это плата за его сексуальные пристрастия к мальчикам, которых приводили к нему каждую пятницу?

Тамара поощряла эти его развлечения: все лучше, чем плодить наследников со стороны, наглаживая тугих Ев, а Голощапов давно смирился, ну да, он не один у Лота, но эти желторотые ведь не соперники ему, у них же только розовые попки и никаких мозгов. Так, может, за эти его проделки Господь и нашпиговал Лотовы сладкие яички смертоносными семенами?