Елена Ляпота - Через тернии к свету (СИ)

— А где твоя жинка, Грицько? Что-то я ни ее, ни дьячихи на кладовище не видел.

— Так домой пошла. Коровы недоены, скотина некормлена. Меж прочим, я тоже. С самого вечера во рту даже маковой росинки не было.

— А это, случайно, не на твоем дворе конь ржет?

— Мой конь, — Голова привстал на каблуках и прислушался, — И корова моя. Что ж Олэна ее на пастбище не отогнала?

— А ну-ка пойдем!

До хаты Головы было рукой подать. Братья влетели в светлицу сизыми орлами и опустились на лавку. Притихли.

В хате творилось черт-те-что. На хозяйской лежанке прикорнула дьячиха. Лицо белое, в слезах. Олэна сидела рядом — сердитая, брови насуплены, на лице — тревога.

— Чего это вы тут? — нашелся Голова.

— Вот, Дарину выхаживаю, — сквозь зубы прошипела жинка, — Мало не свихнулась, тетка. Покойница-то встала и ушла. Сквозь стену.

— Сама видела? — прищурившись, спросил Микола. Брат испуганно перекрестился.

— Видеть не видела. Услышала только, как Дарина кричит. Сразу прибежала и к себе увела.

— А чего ты на нее такая злая? — спросил Микола, — Грицько говорил, вы дружбу водите.

Олэна насупилась, опустила глаза в пол. Дарина всхлипнула, приподнялась и села, свесив ноги с лежанки. Голубые очи виновато поблескивали из-под смоленых ресниц.

— Слышь, Грицько, а где у тебя льох?

— Зачем тебе льох? — удивился Голова.

— Надобно. А сам ступай в сарай.

— Да что ты? — нахмурил брови Грицько.

По лицу Олэны скользнула усмешка. Микола махнул рукой, вскочил на ноги, подошел к двери и запер на засов.

— Значится, ни в льохе, ни в сарае никого нет? А ну, рассказывайте, клятые бабы, куда покойницу дели.

— Куда покойницу? Ты в своем уме, Микола? — всполошилась Олэна.

— Дякуй Богу, что не я твой мужик. А не то б выпорол так, что неделю слезами умывалась, — зло рявкнул Микола, — Вас обеих на кладовище не было. И только она…

Микола подскочил к дьячихе и дернул за косу. Та взвизгнула, упала на подушки, испуганно подобрала ноги.

— Все село от страху в шаровары кладет, а ты, значит, не боишься покойницы? А ты, Олэна? Знают, курвы, что дивчина — не сатаниское отродье, а живой божий человек. Теперь рассказывайте, глупые бабы, что вам обеим Иван сделал? За что вы его так? До убийства довели, гадюки подколодные!

— Христа ради, брат! — взмолился Голова, хватая Миколу за рукав, — Та шоб моя жинка…

Голова замолчал, увидев, как Олэна поднялась и стала прохаживаться по светлице, скрестив на груди руки. Косынка заляпана, передник помят. В хате не прибрано. Не похоже это на былую хозяйку, ох как не похоже. И дьячиха — на подушках лежит, слезы льет. Обе — ни пары с уст, друг дружку покрывают. Сговорились, ведьмы.

Микола пристально следил за жинками, затем скинул шапку, сел на лавку и стал говорить.

— Не ведаю я, какая беда с Лисогубом приключилась. Да только виноват в этом Иван. Это ему дьячиха с жинкой твоей отомстить решили.

И подлости у обеих хватило, и Господа не испугались. Видать, обман этот, как сочный бурьян, в свое время не вырванный, разросся, разнесся по всему полю, разродился злыми семенами.

Говоришь, дьячиха то и дело куда-то мотается — то на базар, то в монастырь. А какого лешего бабе там делать, коли она замужем, и церковь своя есть? Видно, привозила она оттуда дивчину вашу, наряжала покойницей, учила, что делать, как говорить, а наутро отвозила обратно. И пряталась она, Грицько, в сарае твоем. Али льохе. А слухи — так это ж они обе по селу пускали. Народу много ль для сказок надо. Одна баба сказала, другая приукрасила, и все боятся. И ничего б не раскрылось, коли б Иван не решил «покойницу» извести.

Микола замолчал, зыркая грозно исподлобья, достал из-за пазухи расписную люльку, табак, закурил. Олэна фыркнула, схватила рогач, полезла зачем-то в печь. Достала оттуда кувшин, заглянула внутрь и треснула что есть силы об пол. Черепки со свистом разлетелись по светлице.

— Клятые мыши! Говорила тебе, давай у Параски возьмем кота. Хай бы себе сметану жрал!

Голова снял шапку, почесал макушку и стукнул кулаком по лавке что было сил.

— А Маричка! Скажешь, они похожую девку нашли? Так и лицом, и статью — Лисогубовская порода. Али нагулял где-то Лисогуб третью дочь?

— Хороша мысль, — одобрительно кивнул Микола, — Что не Маричка это, я давно понял. Ноги у покойницы целы, белы, ни царапины. Подошвы стерты, будто всю жизнь босиком ходила. Только вот голос ее дьявольский покоя мне не дает. Может, Оксане, со страху мерещилось? А может, соберем парубков, поищем в степи Татьянину могилку, проверим, есть ли там кто?

— Не надо, — глухим, почти безжизненным голосом сказала дьячиха, поднимаясь с подушек, — Это я во всем виновата. Одна я. И Олэна тут не при чем. Хоть и помогала мне, дай Бог здоровья. Осуждала, да. Так и я себя простить не могу.

Дарина снова залилась слезами. Потом опомнилась, вытерла глаза рукавом, сложила руки на коленях и замерла, глядя куда-то перед собой.

— Мы с Лисогубом всю жизнь друг друга любили. Еще как малыми детьми были, в сватанья играли. Думала я, что стану Лисогубовой женой. Однако не судилось.

Семья моя была бедная. Батько хворал, хозяйство запустил. Мать с сестрами в драных платьях ходили, часто недоедали.

А Лисогуб видным парубком вырос. Девки засматривались. Он кроме меня никого не видел. Но батько ему жениться не разрешил. Сказал, что не станет с голотой родниться. Мы с Лисогубом тайком повенчаться хотели, но батьк аего не проведешь. Хитрый сучий сын к мамке моей с угрозами пришел, сарай подпалил, сестра едва заживо не сгорела. Пришлось мне Лисогуба прогнать.

Так он со злости на Наталье женился. Не любил он ее, хотя, как Маричка родилась, радовался. Батьком он был хорошим.

Наталья другую дочку ждала, когда ко мне дьяк посватался. Я и согласилась. Думала, все. Забыл Лисогуб, люба стала ему жинка и дети. А он, когда мы с Петром из церкви ехали, напился и осатанел. Очерет сломал, Наталью избил и в колодец кинул. Потом опомнился, достал. На коленях прощения просил. Но жинка с той поры припадочная стала. И Татьяна такой родилась. Мы думали, дурочка, юродивая. А она умной была, ласковой. Столько книг в монастыре перечитала! А какие славные вещи говорила! Люди слышали, как она говорит, думали, мяукает или блеет. А она речь людскую наоборот понимала. Так и говорила. Хорошая она была…

Дарина задрожала, сползла на пол и закрыла лицо руками. Олэна швырнула рогач, подошла к подруге и обняла за трясущиеся плечи.

— Татьяна все понимала, — продолжила Олэна, — И себя стыдилась. В речку сиганула из любви к Маричке. Выросла та, невестой стала. А женихи их дом обходили, боялись, что у той сестра юродивая. Вот она и решилась.

Лисогуб ее из речки вытянул. Сначала думал, померла. Оказалось, что прикидывалась мертвой. Тогда они с Дариной и отвезли ее в монастырь, а всему селу объявили, что в степи схоронили.