Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

— Ты все еще приходишь сюда? — спросила она.

Ее растерянный голос выдавал удивление — Квентин ничего не знал о том, что все в мире изменилось: на нее обрушилась буря.

— Конечно. Каждый день. Я ждал тебя, потому что ты не отвечала на мои сообщения.

Альбана вспомнила, что она и правда оставила все его сообщения без ответа — не потому, что он был ей безразличен, скорее наоборот: каждый раз, когда на экране высвечивалось его имя, ей становилось теплее на душе, но каждый раз она говорила себе, что позвонит ему, как только ей станет лучше. Значит, она уже так долго хандрит?

— Что случилось?

Она взглянула на него. Он выглядел встревоженным, и тревожился он совершенно правильно. Он даже и не подозревает, что ей пришлось вынести… Какое счастье!

Под взглядом его светло-голубых глаз, которые ничего не знали о ее муках, ей становилось легче. Дома ни мать, ни Ипполит, ни доктор Жемайель, ни Мари-Жанна Симон, психиатр, специализирующаяся на травматических состояниях, больше не смотрели на нее с таким безмятежным видом.

— Я болела.

— Тяжело?

Тут он уже встревожился. Скорее покончить с этим, ободрить его, чтобы он не начал ее жалеть.

— Да нет. Просто небольшая проблема.

— Что случилось-то?

— Да так, это женское. Не важно. Уже все хорошо.

То, что она ему сказала, озадачило ее саму. Эта потребность защитить Квентина от неприятных новостей — или защитить саму себя в его глазах — придавала всему новый оттенок, одновременно и скандальный, и целительный.

Услышав «да так, это женское», Квентин кивнул, отказавшись от дальнейших расспросов, как молодой самец, которому известно, что женщины принадлежат к иной породе, чем мужчины, а не просто к другому полу. «Это женское» — мальчикам полагалось воспринимать с уважением. За последние годы он понял, что тела девочек представляют собой особую материю, у них имеются органы, которые их беспокоят или болят, мешают им посещать бассейн или даже ходить на уроки, и никто не возражает. С точки зрения Квентина, было ни к чему прикрывать женщин целомудренными одеяниями — даже обнаженными они все равно оставались для него овеяны тайной.

Он вздохнул и потер ладони:

— Уф, слушай, я же не сделал ничего такого, что бы тебя обидело?

Альбана взглянула на него с нежностью. Это он-то чем-то ее обидел, вот этот безобидный Квентин? Какой же он деликатный! Конечно, его интересовала только реакция на его персону, но даже этот эгоизм, при его внимательности и преданности, казался ей трогательным. В какой-нибудь параллельной жизни она могла бы его полюбить.

Рядом с этим мальчиком Альбане было трудно соединить вместе два своих существования — прежнее и новое. В прежней жизни она спорила с Квентином, дурачила его, подкалывала, заигрывала с ним — и все это составляло смысл ее жизни; в новом состоянии, наступившем после того нападения, она чувствовала, что находится рядом с наивным и неопытным ребенком.

Сможет ли она создать какую-то третью жизнь, в которой она, ожесточенная изнасилованием, снова почувствует в себе готовность слушать хоть какого-то мальчика и смотреть на него?

— Вообще-то, — продолжал он, — ты можешь сказать честно. Так даже лучше. Если я тебе уже на фиг не нужен, просто скажи.

— Да что на тебя нашло?

— Я ждал тебя здесь все эти дни, а ты…

— Ага! А помнишь, раньше я тоже тебя ждала.

Он опустил голову — этот аргумент на него подействовал.

— Знаешь, когда ждешь, появляется время подумать. И я хотел бы знать… знать, стоит ли мне тебя ждать… нужен ли я тебе хоть немножко.

Она затрепетала от удовольствия:

— Ну конечно…

Он радостно поднял глаза:

— Правда?

— Правда.

Альбана улыбнулась. Как прекрасна эта их бесконечная и бессмысленная болтовня! Альбана оживала на глазах.

Квентин схватил ее за руку. Она удивилась, что у мальчика такие горячие и мягкие ладони; ей-то казалось, что ее собственные руки до сих пор остались холодными и влажными и трогать их так же неприятно, как золотых рыбок в аквариуме. Хорошо бы ему так не показалось…

— Я уезжаю, Альбана. — Он объявил о своем отъезде спокойно, серьезным и твердым голосом. — Поеду в Лондон.

У Альбаны перехватило дыхание. Он продолжал:

— Из Брюсселя уеду в конце июня. На два года.

— Почему?

Он глядел на нее, дрожащую, растерянную, и колебался. Сказать ли ей почему? Признаться, что это из-за нее?

Он предпочел рассказать ей официальную версию, которой убедил родных:

— Я буду заканчивать учебу в Международном лицее в Лондоне и там получу европейский аттестат зрелости, который признают в любой стране. И еще мне надо практиковаться в английском.

— Да?

— И еще мне все труднее находить общий язык с отцом.

Несколько недель назад Альбана отпустила бы саркастическую шуточку о родителях, хихикнув над своими отношениями с матерью, но сейчас промолчала.

— Он не понимает, что я вырос, считает меня ребенком.

Альбана взглянула на него искоса. Наверно, его отец не слишком-то внимателен, потому что Квентин за последнее время совершенно очевидно возмужал, тело его стало куда более взрослым, и держался он гораздо увереннее: это читалось и в его позе, и в голосе, и в выражении глаз. Подростковый возраст заканчивался. Теперь Квентин производил на нее впечатление.

А он так ничего и не сказал ей о настоящей причине. Он хотел скрыться в Лондоне, потому что она сказала ему, что не станет заниматься с ним любовью, пока ей не исполнится шестнадцать с половиной. У него не хватало терпения, чтобы дожидаться этого момента здесь, рядом с ней: если он останется, он будет закатывать ей истерики, скверно себя вести, может, даже агрессивно… А вдали друг от друга они смогут пережить эту ситуацию. И если он будет забавляться поверхностными отношениями с другими девушками или женщинами, чтобы остудить свое нетерпение, подумаешь! Имеет значение только она. И он вернется, когда она будет готова.

Альбана кивнула, глядя в пространство. Почему жизнь отнимает у нее единственное существо, рядом с которым она чувствует себя счастливой?

Попугаи энергично порхали, стараясь снабдить пищей свежевылупившихся птенцов, взиравших на жизнь только что открывшимися глазами.

На скамейке сидели рядышком двое подростков, потерпевших кораблекрушение. Секс разметал их, как буря уносит пробку от бутылки, — по своей воле, не считаясь с их силами или желаниями. Для Альбаны это кончилось плохо, для Квентина — хорошо. Но оба они мечтали о чем-то другом, надеялись на иные отношения, непохожие на те, что им выпали. Может, они и не умели выразить свои надежды словами, но они ощущали их всей душой и уже понимали, к кому их обращать: Квентин ждал от Альбаны, что к наслаждению добавится и любовь; Альбана ждала от Квентина, что любовь станет для них заранее назначенной встречей.