Клаудио Магрис - Вслепую

Мне нравится говорить Норе мена койетен нена. Я люблю тебя. Хотя я очень смутно всё это помню: смуглые руки, морской берег, мы оба навеселе, она пьяна больше и злится, почему я не пытаюсь выпить столько же. Я уже не помню, сколько раз мы оказывались в тюрьме, в очередной раз разгромив в подпитии какое-нибудь заведение. Её пленяют собранные мной слова, пусть она их и не понимает. Какие-то аборигены, которые иногда приходили в таверну клянчить алкоголь, научили её одной песне: «Таби-ба-тея, Моча, ми боей-ва, Таби-ба-тея, Моча, ми боей-ва». Она не соглашалась заняться любовью, пока не допоёт. Потеряв терпение, я пытаюсь расстегнуть ей блузку — она даёт мне пинок коленом и продолжает свое: «Лома-та-роч-а-ба-лонг-а Ра, Лома-та-роч-а-ба-лонг-а Ра».

Зачем вдаваться в смысл этих воплей, заунывного пения без ритма и пауз? Ясон тоже не понимает колдовских приговоров и воззваний Медеи к богам ночи. Быть может, Медея и сама-то не ухватывает значение произносимых ею магических формул, да и верующие в церкви не осознают, о чём пережевываемые, измусоленные ими молитвы. Мне тоже было неведомо, о чём навязанные мне во Фьюме слова… Нора просит меня рассказать, как занимаются любовью чёрные женщины, и если я отвечаю, что не знаю, она огревает меня по голове первым попавшимся предметом. Она мне не верит, так как знает, что затиранизированные своими чёрными мужьями аборигенки весьма охотно уходят с белыми; и правильно делают: женщина создана для покорения мужчины, для его оседлания. Норе нравится быть наездницей и превращать меня в тряпку. В процессе она успевает заливать мне в глотку спиртное, она заставляет меня пить, чтобы взбодриться и начать новый тур скачки. Один раз ром залился не в то горло, и я чуть было не задохнулся. Как говорит товарищ Блашич в своей списанной у кого-то курсовой работе: «женщины пеласгов склонны властвовать над мужчиной, выжимая из него все соки, а как только он устаёт, они без крупицы сомнения от него избавляются». Вернувшемуся к состарившейся Медее Ясону дорого пришлось заплатить за ошибки своей лихой молодости и за всесилие своей натуры жиголо.

Когда я получаю условное помилование, Нора снова вдрызг напивается. Я бы мог уехать в любую точку мира, кроме Англии…, если бы в тот же вечер мы опять не оказались в тюрьме за поломанную в гостинице мебель и побитую посуду; на самом деле, я всего лишь пытался её остановить, но случайно назвал её Марией, за что получил бутылкой по башке, стол был моим щитом. Вдребезги бутылки, стаканы и окно. «Я клянусь, что больше никогда так тебя не назову! Умоляю тебя, остановись! Прости меня! Я никогда больше!»… «Лома-та-роч-а-ба-лонг-а Ра», — орала она. Это ведь я научил её той песне, дабы не забыть язык местных, слова которого я настойчиво записывал, создавая словарь. Что эти слова значат, я уже не помню: должно быть, мне слишком сильно дал в голову ром и вся эта встряска. Что там мямлит Медея перед почти уснувшим драконом? Немногочисленные аборигены сами-то друг друга понимают с трудом. Те обнаруженные Робертом Кларком на острове Флиндерс двести человек говорили как минимум на восьмидесяти различных языках и наречиях. Пусть выживут хотя бы слова: они-то долговечнее древнейшей в южных морях расы их носителей.

Вот видите, как я хорошо справляюсь с этими деревянными женскими фигурами, выкручиваюсь, ловко моделируя их по лекалам, что вы мне даете? Эта доверенная мне работа меня отвлекает, и в голову не приходят всякие глупые идеи и страшные воспоминания. Кстати, я знаю историю, как один человек отпилил голову полене своего корабля; должно быть, это было своеобразное выражение злости по причине неразделённой любви. Я таких вещей не понимаю: если люди расстаются, значит, им было суждено расстаться, разве нет? С женщинами, мужчинами, поленами, революциями всегда так: всё, значит, всё. И с Марией тоже… Нет, трагедия в том, что с ней это никогда не закончится, а вот с поленами наверняка так, это подтверждает подсунутый мне календарь. Ой, да, каталог, я же Вам уже упоминал, что фотографии полуобнажённых женщин делают эту книгу похожей на календари, висевшие когда-то в лавке каждого цирюльника. С этими женщинами из дерева нужно быть начеку. Смотрите, что тут написано: «Аталанта», находится в музее в Специи», когда-то из-за неё покончили с собой целых двое мужчин: один — целовавший и ласкавший её часами хранитель музея, который однажды разбился, бросившись в сухой док, второй — некий немецкий чиновник Курт, притащивший ее к себе в комнату аккурат перед тем как застрелиться. Моряки умнее остальных, так как пользуются мозгом лишь когда хотят излить душу; их можно понять: после стольких месяцев плавания, ведь путь сюда долог… Всё объяснимо. Однако моряки ни из чего не делают трагедии, и это уже о многом говорит… А негодяйки-полены желают твоей погибели, твоей драмы… Чёртовы ведьмы, сгорели бы вы на костре, как та позирующая безрукому портретисту фламандка.

Вы ведь не отрубите мне руки? Откуда же мне знать, я столько всего уже повидал… Я буду хорошо себя вести, обещаю не делать глупостей, не заниматься чепухой и с уважением относиться к окружающим. Как можно не уважать эти прекраснейшие фигуры? Вы только посмотрите на эти чарующие губы, на эту таинственную улыбку, ту самую, с которой она отправила ко дну корабль «Фолкленд», как гласит книга, близ архипелага Силли. Каково, однако, проваливаться в бездну и продолжать улыбаться? Ту деревянную улыбку восстановить в иной скульптуре крайне сложно… Эвридика сходит в царство мрака…

Из новых кочевых групп поселенцев, организованных в рамках Чёрной войны Комитетом по защите колонии, согласно приказу сэра Джорджа Артура, я возглавляю три. В нашем ведении область к западу от главной дороги острова, вплоть до рек Клайд и Шеннон. Команда под предводительством Бэтмена ловит шестнадцать аборигенов, двоих из которых Бэтмен приказывает убить. Сэр Джордж тут же начинает расследование, и он более чем прав. Мы знакомим местных с цивилизацией, и наша задача — донести до них эту мысль. Однако революция и прогресс не могут происходить гладко, деликатность тут некстати. Наше давление им во благо. Любой филантроп мечтает дать дикарям цивилизацию, заставить их её принять. В конечном итоге, они бы всё равно исчезли, постепенно истребляя друг друга в своих негостеприимных лесах. Разумеется, прав квакер Келведон, когда говорит, что белые поселенцы подкармливали местное население маслом и хлебом, пропитанным мышьяком…

Эти чёрные туземцы неуловимы: они растворяются в джунглях, будто лесные животные, так, что не шелохнётся ни одна травинка. Наше запутавшееся в ветре шаркание, тающая на углях отгоревшего костра песня; «кругом сухая листва, везде сухие листья и носимое ветром пение, рассыпавшаяся листва». Когда-то пение было мильным камнем, священной меткой, отделявшей пространство одного человека от территории другого. Теперь же камни сыпятся на нас по нашей же вине, они опрокинуты нашим победным маршем, песнь исчезает, а пространство рассеивается. Не существует больше места, где можно просто жить.