Клаудио Магрис - Вслепую

Я не помню, когда это было, может, сразу же, или часы и недели спустя, я вошел в воду по щиколотки. Она была холодной, но приятной. Я аккуратно опустил чайку, которая сразу же приняла обычное положение чайки на воде, у неё даже выпрямилась шея, а голова повернулась к открытому морю. Течение относило её всё дальше и дальше от берега, спустя несколько минут её уже невозможно было отличить от других убаюкиваемых морем птиц. За скалами виднелись белые гребни волн. Море казалось бескрайней пустыней. Я вглядывался в неё. То, что путешествию моей чайки совсем скоро суждено было закончиться, не имело никакого значения. Здорово отправиться в загробный мир без помощи какого-то там Харона и его лодки, свершить сей крестный путь самому.

Я вышел из воды. Я всё сильнее чувствовал усталость. Ослеплённый солнечным светом, я перестелил овечью шкуру и лёг отдохнуть в тени корабля и полены. Руно было толстым, пушистым, мягким, но достаточно плотным, — я смог забыть о неровностях поверхности подо мной. Лёжа на спине, я полузакрытыми глазами видел над собой женскую фигуру. Через несколько мгновений я уже перестал слышать монотонный шум волн и различать какие-либо посторонние звуки. Подняв голову, я мог любоваться красотой казавшейся безбрежной бухты. В единообразии пейзажа базальтовые утёсы сливались в одну исполинскую тёмную скалу с пиками и расщелинами, мрачную крепость с зубцами и бойницами. Отдаленность сглаживала различия и исправляла несоответствия. Если долго смотреть на скалы, взгляд вскоре перестаёт их различать: в подрагивающем воздухе всё сливается, и то тут, то там на пиках-башнях виднеются дымок и флаги. Солнце постепенно уплывало, настигая, таким образом, расстеленную подо мной овечью шкуру, его лучи заставляли играть золотом каждую его грязно-жёлтую ворсинку. Сон и нега настолько мной овладели, что я ленился передвигаться вслед за тенью. Оглушенный солнечным светом, я продолжал лежать неподвижно.

Мне не удалось бы сказать, сколько тогда прошло времени. А вот мой отец всегда мог сообщить с точностью до секунды, который час. Я то сжимал, то расслаблял веки и мог видеть маленькие разноцветные глобусы, красные, чёрные, жёлтые, они танцевали на постоянно меняющемся фоне и принимали всё новые и новые оттенки: от огненно-жёлтого до иссиня-чёрного; я видел диски, которые постоянно накладывались друг на друга, скрещивались, сливались и расходились, пестрые солнца будущего в темном или алом от крови небе. Периодически я приоткрывал глаза, а затем снова их закрывал и прижимал веки пальцами — так я мог видеть калейдоскоп из разноцветных то раскладывающихся, то вновь собирающихся вместе фигур; пламя охватывало чёрный замок, издавая страшный грохот, рушились его высокие башни. Горит Кристиансборг, вот уже три дня полыхает королевский дворец и ломает всё под собой разваливающийся по частям потолок Зала Кавалеров; языки пламени щекочут большие парадные портреты выдающихся датских государственных деятелей и монархов, они будто душат их, обворачивают ими рыцарские доспехи и подбитые мехом горностая мантии; со стен с треском срываются картины, искривляются, корчатся и приобретают уродливые формы, гримасничают, как паяцы, изображённые на них персонажи. Воины в тяжёлых доспехах и древние властители морей осуждены на костер аутодафе после проигранной схватки, та же участь уготована их золоту, драгоценным тканям и трофеям былых битв. Само небо приобретает оттенок пламени. Красное пятно под веками обращенного к Солнцу лица.

Уже поздно. Не знаю, почему и как такое произошло, но стало слишком поздно. Кто теперь знает, какой сейчас час: лавка моего отца тоже сгорела, часы с маятником и без обращены в прах. Под расслабленной векой огненное пятно отступает, сменяется белым — башенные часы-хронометр Зала Кавалеров.

Мне нравится та пустота, я бы хотел создать такую вокруг и позади меня. Во время пожара все пытаются спасти уцелевшие вещи, я же, наоборот, помогаю огню, постоянно что-то в него подбрасывая, и смотрю, как это что-то превращается в дым. Если бы только всё могло вдруг улетучиться, растаять, позволить мне дышать полной грудью…

Пламя справедливо, оно уничтожило Содом и Гоморру и точно так же сметёт до основания новые адские города. Очистить пространство, устроить исполинский костёр, внутри и снаружи, в сердце и перегруженной, запруженной мыслями голове. Должно быть, там и для Марии нашлось бы место: горизонт, ветер, набитый кишащей, варящейся в собственном соку человечиной трюм. Разве я смог бы взять её с собой, заточить и задушить в той давке?

Я вновь прижимаю пальцами веки и вижу под ними точки, диски и глобусы; их число увеличивается, они кружатся вихреобразно, будто в воронке, меняют цвета и формы. Шарик рулетки крутится всё быстрее, не останавливаясь. Оно и лучше: так или иначе, но выпал бы неверный номер, ошибка нарастает в прогрессии. Слишком много чисел, чрезмерно много искр и вещей. Жизнь — это назревший чумной бубон, который вот-вот норовит лопнуть. Я открываю глаза: дымка рассеивается, погода проясняется, на базальтовых стенах опять появляется светлый диск; это не часы, это снежный ком. Наконец-то белый цвет, Исландия, спокойствие ледяных озёр, мирная белая пустыня, ничего нет, ничто не происходит, сплошная застылость вечности. Какое облегчение: наполненное водой ведро оказалось решетом, вода просочилась из дыр, и я налегке, я свободен. Нет, это не снег, это белый флаг. Теперь, слава Богу, его наконец-то можно водрузить на флагшток.

Конец войны близок, языки пламени лишь дотрагиваются, лижут, ласкают, исследуют обезоруженный город. Под пушечными канонадами английского флота Копенгаген подаёт сигнал о капитуляции, сейчас Нельсон прикажет прекратить огонь и начнётся процесс перемирия. Раненые смогут залечить свои раны, а кораблям заделают пробитые ядрами и искореженные до неузнаваемости корпуса.

Я снова лёг навзничь — идеальная поза сдавшегося в плен и просящего о пощаде. В вышине блестит ослепляющий солнечный диск. Сейчас последует команда о прекращении огня. Вдруг белый солнечный диск чернеет. Уставившийся на меня чёрный глаз — Нельсон смотрит в подзорную трубу перевязанным глазом и, не видя белого флага, не отдает заветное распоряжение задраить жерла орудий. Так и происходят катастрофы, из-за проблем со зрением, из-за недоразумения: корабль попадает на риф, потому что рулевой смотрел в другую сторону. Смерть — это старый, покалеченный на один глаз пират: не видя ничего перед собой, он выкрикивает приказы вслепую.

Тот глаз продолжает пристально на меня смотреть и становится всё ближе и больше. Солнечное, земное затмение, мира больше нет, он исчез за чёрным кругом, потерялся в чёрном, как вороново крыло, дуле пушки. Выстрел, огнями рассыпается темнота, по краям тёмного диска блестят разноцветные искорки, они же части потухших, взорвавшихся и разбросанных в темноте космоса звёзд.