Мелани Бенджамин - Я была Алисой

Не Ина.

Я осознала свое превосходство. Обретя уверенность, я бросала вызов. Уверенность в том, что это именно я опять и опять влекла мистера Доджсона в наш дом, вызывая у людей толки, беспокойство у мамы, вздохи и нелепое поведение Прикс и… заставляя Ину бледнеть, дрожать и совершать безумные поступки.

Ина теперь тоже была уверена в этом — чего мне, возможно, стоило опасаться, но в ту минуту, неистовая, сильная победительница, я ее не боялась. Я уперлась рукой в бок, вытянула вперед другую руку — маленькая цыганка, которую не стоит жалеть.

— Стойте так, — выдохнул мистер Доджсон, бросился к камере и вставил в нее пластинку. — Не двигайтесь… Отлично!

Я не двигалась. Не могла, ибо смотрела прямо на Ину, стоявшую рядом с мистером Доджсоном. Глядя в ее бледное с чуть приоткрытым ртом, покрасневшими глазами лицо. Сотрясаясь всем телом, она во все глаза смотрела на него. Она во все глаза смотрела на меня. Запечатлев увиденное в своем сознании, она не вымолвила ни слова.

Я тоже. В этом не было нужды. Я победила.

— Сорок пять, — сказал мистер Доджсон и с громким щелчком надел колпачок на линзу, оставаясь в счастливом неведении, что он — главный приз.

— Я не забуду тебе этого, Алиса, — прошипела Ина, злобно прищурившись, когда мистер Доджсон исчез в тени тента. — Все равно я старше тебя. Ты всего лишь дитя. Я раскрою ему глаза.

— Он и так все видит, — огрызнулась я, в кои-то веки понимая больше, чем Ина.

Пока мистер Доджсон убирал стеклянные пластинки, опасаясь их разбить, я ждала затаив дыхание. Мне не хотелось, чтобы сегодняшние доказательства треснули, разбились или исчезли как-то еще. Я хотела продолжать жить, навсегда оставшись маленькой попрошайкой, его цыганочкой, дикой, проницательной победительницей.

Но, несмотря на свою только что обретенную мудрость, я не понимала, что другие могли меня не увидеть… могли просто не захотеть меня увидеть такой же.

Какой бы умной я ни была в семь лет, мои познания в то время не шли ни в какое сравнение с тем, что я знала в восемь, потом в девять, десять и в одиннадцать лет.

В восемь я по маминой инициативе начала брать уроки танцев в компании еще нескольких оксфордских детей. Наша дружба с ними вне уроков не поощрялась, но ничего не поделаешь — танцевать кадриль только втроем невозможно.

Также в том возрасте я усвоила, что хотя к старым девам и принято относиться по-доброму, в действительности об этих женщинах злословят у них за спиной, сетуя на излишне высокие расходы по их содержанию.

Когда мне исполнилось девять лет, я стала учить французский. Моим преподавателем был дородный мужчина, питавший слабость к розовым жилетам и непременно целовавший нас в обе щеки, хотя от него вечно несло сардинами.

Примерно тогда же я поняла, что бесполезно пытаться убедить гувернантку в том, что хоть «девочкам легче поймать мух на мед, чем на уксус», на самом деле лучше всего мухи ловятся на лошадиный навоз. Гувернанток, пришла я к выводу, не заботит практическая сторона дел.

В десять лет я начала учить латынь с преподавателем, таким же замшелым и старомодным, как и язык, который он преподавал. Всякий раз как он открывал рот, я ждала, что оттуда полетят паутина и пыль.

Еще в десять лет я узнала о вечной «проблеме со слугами», которая существовала хотя бы для того, чтобы дать дамам определенного класса предмет для беседы, относительно которого их мнения бы сходились.

В одиннадцать лет (возраст, в котором я начала учиться домоводству, чтобы тоже когда-нибудь иметь эту самую «проблему со слугами») я наконец поняла, что имел в виду мистер Рескин тогда, у мамы в гостиной, сказав, что «реальность такова, какой мы ее воспринимаем».

Ибо моей реальностью стало восприятие Ины. При этом мне предстояло осознать, что оно может стать реальностью и для других людей тоже.

Однако реальности предшествовала Страна чудес.

Эти годы роста и учения я распускалась и цвела, согреваемая теплыми лучами присутствовавшего рядом мистера Доджсона. Случившееся в тот день в саду навсегда осталось со мной. С нами. В своих письмах он называл меня иногда «дикой цыганочкой» и время от времени спрашивал, помню ли я, каково это — валяться на траве.

Я помнила, но ни с кем говорить на подобную тему не могла и не знала, как писать о таких вещах в письмах. Каждый раз, как я пыталась это сделать, выходило совсем уж нелепо: Дорогой мистер Доджсон, конечно же, я помню, как трава касалась моей спины, а Вы стояли и смотрели на меня.

Тут я вставала в тупик. Почему он на меня смотрел? Тогда мне все казалось совершенно естественным. Однако на бумаге… в написанных мной словах ничего естественного не было. Они почему-то тревожили меня и никак не вязались с образом мистера Доджсона, которого я знала, и не имели ничего общего с той счастливой, безоблачной минутой, которую мы пережили с ним вдвоем.

Я нервно вычеркивала слова, комкала бумагу и в конце концов швыряла ее в огонь, ибо не хотела, чтобы кто-нибудь видел написанное мной. Потому что если я не осознавала в полной мере случившееся, как мог в этом разобраться кто-то другой? Тогда я сочиняла очередное — не такое откровенное — послание, в котором справлялась, не мучают ли его головные боли, и чувствовала при этом, что каким-то образом разочаровываю его.

Я не спрашивала, продолжает ли он видеть сны.

А он часто в своих письмах вспоминал тот день, однако фотографию мне так и не показал. Я же просто жаждала ее увидеть. Жаждала получить доказательство того, что однажды была настоящей дикаркой. Шло время, и мои наряды стесняли меня все больше и больше, а юбки становились длиннее. Я знала: настанет день, когда я уже не смогу вспомнить ощущение ветра на обнаженных плечах, ощущение травы нежной кожей между пальцев ног. Мне казалось, что если б я только могла увидеть запечатленным тот миг — увидеть себя, — уже никогда не забыла бы этого.

Но мистер Доджсон не счел нужным показать мне снимок. Не знаю почему — оттого ли, что полагал, будто мне это неинтересно, или по какой-то иной, не столь очевидной причине. А я все никак не могла заставить себя спросить его о снимке, хотя и уверяла себя, что в том нет ничего страшного — ведь это же, ей-богу, всего-навсего чудаковатый старый мистер Доджсон.

Пройдут годы, прежде чем я увижу желанный снимок.

Ина ни разу не вспомнила тот день. Она просто ждала. С терпением, которым я поначалу восхищалась и которое позже стало вызывать во мне жалость, а потом и страх. Ибо я чувствовала клокотавшую в ней обиду, которую она еле сдерживала, напоминая кипящий чайник. Я неоднократно пыталась разогреть этот чайник до такой степени, чтобы содержимое наконец перелилось через край, но все оставалось неизменным.