Мелани Бенджамин - Я была Алисой

— Знаю, — улыбнулась я. Эдит дышала здоровьем. Розовощекая, с приятными округлыми формами, она напоминала деревенскую молочницу. Я, к сожалению, была склонна к худобе. Черты моего лица гораздо более острые, а от отсутствия аппетита последние несколько недель моя внешность лучше не стала. Если — когда — Лео вернется, то может меня испугаться. Под глазами у меня образовались синеватые круги, которые не мог скрыть даже свет, падавший от свечи. — Сколько времени? — Я вдруг заметила, что за окном темнеет.

Эдит посмотрела на приколотые к ее платью часики с бриллиантами:

— Половина пятого.

— Мне пора. — С усилием оттолкнувшись от кресла, я поднялась и подошла к туалетному столику. Ущипнув себя за щеки, пригладив волосы и заколов несколько прядей, я, насколько это было возможно, привела себя в порядок. Затем позвонила Софи.

— Алиса, так ли необходимо тебе идти сегодня? Разве не… разве он не поймет тебя, если ты отправишь ему записку, объяснив, что сегодня больна? — Потемневшие глаза Эдит смотрели с тревогой. И подозрением.

Я отвернулась, чтобы она не видела моего лица.

— Нет, мистер Рескин — очень требовательный преподаватель. По его мнению, я мало внимания уделяю эскизам. Хотя это, право, желанное отвлечение. Там я… я совсем не думаю о Лео! — Резко развернувшись, я выдавила из себя улыбку и снова посмотрела сестре в лицо.

Однако мне не удалось ее провести. Качая головой, она положила ладонь на мою руку, и как раз в этот момент в дверь постучала Софи. Она вошла с моей меховой пелериной, шапкой и муфтой.

— Алиса, хочешь, я пойду с тобой? Мистер Рескин любит мое общество, — предложила Эдит обеспокоенным тоном.

— Конечно, любит. Но это просто урок рисования, и тебе ни к чему там скучать. — Повернувшись к Софи, которая застегивала на мне пелерину, я услышала сдавленный вздох сестры.

— Постарайся по возможности получить удовольствие. Если будет известие из Осборна, я сообщу тебе.

— О да, пожалуйста! Спасибо! — Я обвила Эдит руками, расцеловала в обе щеки и выбежала, оставив ее, расстроенную, стоять возле туалетного столика.

Когда я летела вниз по ступеням (мистер Рескин не любил, когда я задерживалась), у подножия лестницы вдруг появилась мама. Поразительно, как ей это удавалось, как она умела внезапно появляться, без звука, без шороха юбок или скрипа корсета.

— Алиса.

— Да, мама?

— Тебе, полагаю, лучше? — Склонив голову набок, она окинула меня холодным, оценивающим взглядом.

— Да, мама.

— Хорошо. Я против того, чтобы молодые дамы завтракали, обедали и ужинали в одиночестве. Значит, ты спустишься к ужину?

— Конечно, мама. — Я пронеслась мимо нее, на ходу натягивая черные кожаные перчатки. Софи семенила за мной. Я чувствовала, как она дрожит. Не знаю, сказала ли она маме за все то время, что служила у меня, хоть слово.

— Алиса… подожди.

В мамином голосе мне послышался робкий призыв, и я, опешив от удивления, остановилась, выбирая зонтик из большой китайской вазы возле двери.

— Да?

Я не обернулась, оставаясь стоять у двери. Мое сердце бешено забилось в надежде, в предчувствии чего-то приятного. Было слышно, как мама сделала шаг по направлению ко мне.

— Ты… то есть я хотела сказать, что сегодня никаких вестей из Осборна не было. Это на тот случай, если мистер Рескин тебя спросит.

Мои глаза наполнились слезами. Мне безумно хотелось — я изнывала от этого желания — подбежать к матери, которая обняла бы меня и, нежно укачивая, одарила бы своей любовью. Мне снова захотелось стать маленькой девочкой, единственная неприятность у которой — ссадина на колене, и излечить ее мог даже материнский поцелуй.

Однако… когда я была этой девочкой? Когда моя мать утешала меня? Я вспоминала чужое детство, не свое.

— Спасибо, мама, — прошептала я. И вышла, так и не решившись обернуться.

Что-то нереальное. Сон. Опиумный туман.

Каждый раз, являясь к мистеру Рескину в его гостиную, я ощущала все больший дискомфорт И в то же время сидела, будто загипнотизированная. Стоило лишь мне, устроившись в кресле у камина, начать послушно разливать чай, раскладывать пирожные и льняные салфетки, как на мои мысли и даже части тела словно бы опускалось какое-то странное опиумное покрывало и я переносилась в иную реальность.

Однажды, сидя и наблюдая за мистером Рескином, истерически хохочущим над какой-то только что посетившей его мыслью, я подумала: «Так вот, значит, какое оно, чаепитие у Безумного шляпника».

Вот только в отличие от Алисы из книжки я не могла встать и уйти. Меня связывало слово, и я была вынуждена не просто оставаться, но и возвращаться сюда каждую неделю.

Поначалу мистер Рескин мило болтал о том, как провел день, о своей работе или же пересказывал мне последние сплетни. Наши встречи пролетали быстро, и, хотя с замиранием сердца я их не ждала (иногда мое появление его даже будто и не радовало, словно этот визит являлся всецело моей прихотью; иногда он распекал меня за то, что я на минуту опоздала или ушла на минуту раньше), все же выполнение взятого на себя обязательства не слишком меня обременяло. Кроме того, мистеру Рескину нельзя было отказать в его удивительной и достойной восхищения широте познаний в области живописи и архитектуры. Даже его рассуждения по поводу состояния современного общества вызывали у меня интерес. Правда его открыто декларируемая любовь к нарождавшемуся среднему классу меня удивляла, поскольку никак не вязалась с его извечным пристрастием к утонченной роскоши.

Впрочем, даже в наших первых встречах присутствовала какая-то зловещая составляющая, некий негласный долг, ждущий оплаты. Это отражалось в пытливых глазах мистера Рескина, внимательно изучающих меня, даже когда я делала что-то обыденное — помешивала ложечкой чай в чашке, перелистывала страницы книги или интересовалась происхождением той или иной картины. Я всегда старалась ему польстить, но меня никогда не покидало ощущение, что этого мало. Я знала: он ждет от меня чего-то большего.

К концу марта неуравновешенность мистера Рескина достигла высшей точки. Этот период странным образом совпал по времени с возвращением в Оксфорд Лео.

Когда я впервые получила письмо, написанное твердым почерком самого Леопольда — и лишь лаконичность послания выдавала его слабость, — я бессильно опустилась на колени у себя в комнате и заплакала от счастья. Он писал, что быстро идет на поправку и единственное, что ему требуется для полного выздоровления, — это усадить меня к себе на колено, погладить по руке и добиться моего позволения высказать множество недостойных, но романтических чувств. Осушив слезы, я написала ответное послание, в котором явственно прозвучали отголоски желания Лео, и отправила письмо, не заботясь о том, что его могли прочитать другие. Мной руководило лишь одно стремление — донести до него как можно яснее, что его чувства находят отклик в моем сердце. Глядя вслед лакею, удалявшемуся с этим письмом, я ощутила огромное облегчение от того, что Лео выздоравливает, и я в кои-то веки махнула рукой на необходимость скрывать собственные чувства. В ту ночь я спала как младенец, а когда проснулась, круги под моими глазами исчезли.