Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь

Монтджоя смешит замешательство Авроры, он наливает ей, усаживает рядом с герцогиней. Он отвратителен. Стоит мне задуматься на тему — с каких пор я испытываю отвращение к людям, наделенным вкусом, мне на ум первым приходит Монтджой. Я не в силах описать раздражающую тщательность и безупречность, с какими отделана его квартира: все эти дверные ручки, канделябры, выгравированные на посуде девизы. В угол гостиной, чтобы освободить место для танцев, задвинут рабочий стол, на котором теснятся папки: «Кредиты союзникам», «Авансы Французскому банку», «Чрезвычайные расходы». Тут, в беспорядке, среди тубероз и фотографий, вся сфера деятельности министра. Монтджой с его гениальной способностью к счету и умением со всем моментально управляться все подгонит за одну ночь, когда это понадобится шефу для конференции или парламентского запроса.

— Вас никак не споишь, Аврора. Обещайте мне выпить то, что я приготовлю специально для вас.

Он манипулирует с ликерами и подходит к камину; в свете огня хорошо видны его большая голова, седые волосы, странное лицо.

Фред садится за пианино. Грюнфельд, отыскав в книжному шкафу Пушкина, начинает декламировать.

— Не верьте ему, он не знает русского, — говорит Монтджой.

Герцогиня сидит неподвижно и своим тяжелым, холодным взглядом изучает всех нас поочередно, наводя на нас лорнет. Как многие пятидесятилетние американки, она сохранила этакую выхолощенную моложавость, заметную во всем — в ногах, волосах, зубах. На ней форма сиделки и косынка с большим красным крестом на лбу.

Веселье Авроры вымучено. Она подпевает Фреду. Я подхожу к ним и тоже пытаюсь подстроиться:

Автор песенки, Хичкок, заявляет, что знать ее не знает, и продолжает дремать в кресле. Аврора в дурном расположении духа отворачивается от меня. Сидя на угловом диване с герцогиней, Монтджой весело вполголоса толкует о чем-то с ней. И вдруг, неожиданно вскочив с дивана, во всеуслышание заявляет:

— А сейчас Аврора нам потанцует, — и выводит ее на середину гостиной. — Смотрите, Аврора, я брошу вам под ноги ковер — из цветов и жемчуга, ковер для вашей красоты, для вашей грации…

Видимо, уже плохо соображая и неуверенно держась на ногах, он опустошает вазы и разбрасывает по полу цветы.

Все приходит в движение. И все еще движется, безостановочно вращаясь в моих воспоминаниях: и рыжая борода Грюнфельда, и мертвенное лицо Монтджоя, и Аврора… раздетая, с расставленными руками, обливающаяся потом; она мечется между четырех фонарей в форме лотосов, совершает как одержимая безумные прыжки из одного конца гостиной в другой, вращается на месте, будто она не человек, а турбина, и в какой-то миг перед нашими взорами возникает фигура индийского бога Шивы со множеством рук и ног. Потом она падает. Монтджой кидается к ней, встает на колени, отирает ей пот со лба своим платком. Затем склоняется над ней, чтобы вдохнуть исходящий от нее запах, закрывает глаза. Я вижу, как у него на лбу вздувается жилка, как раздувается зажатая воротничком шея. Он тянется к ней, все ближе, ближе, затем спохватывается, и вдруг, потеряв над собой контроль, начинает покрывать ее поцелуями. Аврора вздрагивает, открывает глаза, выпрямляется и отвешивает ему такой удар в челюсть, от которого Монтджой летит к камину. Раздается душераздирающий крик. Опрокидывается бутылка мятного ликера, образуя изумрудную лужицу.

— Аврора учинила погром, — очень спокойно, сидя за пианино, констатирует Фред.

Я пытаюсь ей помочь.

— Вы… оставьте меня, я вас ненавижу, — бросает она, и еще до того, как кто-нибудь из нас успел шевельнуться, выпрыгивает из окна в сад. Только мы ее и видели.

Когда на следующий день я появляюсь у нее, она сидит на матрасе, упершись подбородком в руки, а руками — в сведенные колени. Она даже не поворачивает головы в мою сторону, я иду прямо к ней, попадаю в поле ее зрения, но ее взгляд проходит сквозь меня и упирается в стену.

Я кладу руки ей на плечи, она вздрагивает.

— Оставьте, оставьте меня. Я больше не хочу вас знать. Уходите.

Я сажусь.

— Уходите.

Я встаю.

Она смягчается и протягивает мне руку.

— Садитесь. Я только хотела вам сказать, что отныне вы должны оставить меня. Вы мне не нужны. Мне нечего добавить.

Она берет зонтик и упирает его конец между ремешками своих сандалий.

— Я начинала пожинать плоды своего добровольного труда. И вот на тебе. Ведь я не монашенка. Я сама сочиняю правила, сама им следую. А отречение от земного нелегко дается такой дикарке, как я. Вы не были свидетелем моего долгого усилия, вам не понять… От вечеров, подобных вчерашнему, никому не становится лучше…

По ее щекам текут слезы. Я пытаюсь возразить… Но она прерывает меня, встает и набрасывает на плечи лиловую накидку. Мы выходим.

Большие свинцовые облака надвигаются на заходящее солнце, обламывая его края. Гремит гром. Как безумные снуют такси.

Стоит нам оказаться за пределами ее квартала, прохожие начинают оглядываться. Аврора останавливается, кладет свою руку на мою. Между нами ткань ее накидки, такая шершавая на ощупь.

Аврору бьет дрожь.

— Вы меня прощаете, Аврора?

Она делает некий жест, который я истолковываю как «Вы тут ни при чем».

Потом делает знак омнибусу, и тот покорно подкатывает к ее ногам. Она поднимается на империал.

Судя по надписи на боку омнибуса, она может добраться на нем до Айслингтона.

Мне грустно. И я чувствую, что по-настоящему боль возьмется за меня во второй половине дня.

Что я могу сделать для вас ( англ. ).

Свобода или равенство ( лат. ).

Спинет — старинный музыкальный инструмент.

Деревня в городе ( лат. ).

Движимый гневом ( лат. ).

Donec eris felix, multos numerates amicos. — Пока ты счастлив, у тебя много друзей ( лат. ) (Овидий, «Скорбные элегии»).

Афинский полководец и политический деятель Алкивиад, заметив, что сограждане восхищаются пушистым хвостом его собаки, приказал его отрубить, а в ответ на неодобрительные замечания по этому поводу сказал, что все идет своим чередом, что теперь афиняне занимаются собачьим хвостом и не мешают ему управлять.

В общем ( лат. ).

Веселей.

Сдвиньтесь.

Библейский сюжет, разработанный в живописи Тинторетто и Рембрандтом («Сусанна и старцы»).

До определенного времени телефонные номера в Париже начинались с букв, соответствующих названию того или другого района (Ели — Елисейские Поля).