Паул Гласер - Танцующая в Аушвице

Обычно важные вопросы я по телефону не задаю. Но в этом случае я предпочел бы не видеть отца, а только его слышать. Мне неловко заводить с ним этот разговор. Или мне просто не хватает храбрости смотреть ему в глаза. Но я даю ему возможность скрыть от меня те эмоции, которые прячутся за словами. Хотя чего я, собственно, боюсь? Или я слишком нетерпелив, не могу дождаться нашей встречи и поэтому звоню?.. Не знаю.

Я пережидаю пару минут, прежде чем набрать его номер. Так звонить или не звонить? И как мне все-таки сформулировать вопрос?

Когда он берет трубку, я передаю ему то, что рассказал мне мой австрийский коллега, а потом спрашиваю отца, есть ли у него еврейские корни. Отец молчит. Тогда я интересуюсь, не связана ли смерть бабушки с дедушкой с войной? Нет, оба они умерли от старости, сухо отвечает отец. Получив однозначный ответ, я еще некоторое время болтаю о домашних пустяках, потом прощаюсь и вешаю трубку. Но наш разговор меня не успокаивает. В голосе отца меня что-то поразило, хоть я и не могу понять, что именно. Он говорил своим будничным тоном, без каких-либо эмоций, ровно, но все же что-то было не так.

Интерес к этой теме у меня только растет. Но что бы я об этом ни думал, я неизменно оказываюсь в тупике. В самом ли деле мои бабушка и дедушка умерли от старости? Почему у отца из родственников — одна лишь далекая тетушка Роза? Намеренно ли мои родители ничего не рассказывают детям об этой нашей ветви или я иду по ложному следу?..

Попросить родителей сказать нам правду кажется мне не лучшим вариантом. Если они сознательно скрывают от детей прошлое семьи, я хочу уважать их решение, и к тому же они, скорее всего, будут и дальше все отрицать.

Вероятно, если кто и сможет ответить на мои вопросы, так это другая моя бабушка, Ио де Батс, мать моей матери. И я отправляюсь к ней в гости.

Я — первый внук Ио, и между нами всегда царило полное взаимопонимание. К тому же бабушка — одновременно и моя крестная, она вечно меня баловала. Не столько материально, сколько морально: я всегда чувствовал ее поддержку. Даже при моей бесконечной занятости на работе я обязательно находил минутку, чтобы заскочить к ней, когда оказывался неподалеку.

В тот зимний вечер, когда я заезжаю ее навестить, мы сидим в широких старинных креслах перед печкой и смотрим на огонь. Смеркается, сквозь застекленное окошечко в печи поблескивает красное зарево, слышно, как в трубе гудит ветер. Над каминной полкой на стене висит индийский батик, в левом его углу изображена ящерица цвета латуни. Мы пьем коньяк и болтаем обо всем понемногу. Время от времени я встаю, беру угольный ковш и подбрасываю в печку уголь. Когда речь заходит о моих родителях, я рискую сказать, что знаю о еврейских корнях моего отца, а также о том, что случилось во время войны. Бабушка Ио реагирует на это совершенно спокойно, тем самым невольно подтверждая все мои догадки. Что ж, теперь я знаю это наверняка. Может, и не слишком хорошо с моей стороны докапываться до правды таким путем, но как раскрыть семейную тайну, не задев никого из родных?

Почему-то мне делается страшно, хоть я и предчувствовал такую развязку. На какой-то миг страх парализует мой разум, и я забываю расспросить бабушку о главном: что за люди были родители моего отца и что представляет собою тетушка Роза…

— Как сейчас вижу их перед собою, этих бедолаг, — слышу я голос бабушки Ио. — Они заходили к нам перед отъездом. Грустная у нас тогда получилась встреча.

То, что говорит бабушка Ио, не доходит до моего сознания, я не слишком понимаю, что кроется за ее словами. И я не задаю никаких вопросов, просто смотрю на пылающий в печке уголь и слушаю, как тикают часы. Мне не приходит в голову спросить, почему историю моих родных держали для меня в тайне. Мой пыл угас, я допиваю коньяк, говорю, что завтра мне рано вставать, и отправляюсь на боковую.

То, что я узнал правду, не наполняет меня радостью, я испытываю скорее замешательство. Понятия не имею, что теперь со всем этим делать. Что случилось с семьей во время войны, я по-прежнему не знаю, мы так и не поговорили об этом с бабушкой Ио, но еврейское происхождение моей родни заставляет предполагать самое худшее. Почти 85 процентов голландских евреев не пережили Второй мировой войны. Я не хочу осознавать это, по крайней мере осознавать до конца. Я гоню от себя эти мысли. На сегодня я знаю достаточно. И при этом я хорошо знаю себя. На неожиданные ситуации, не представляющие открытой угрозы и не требующие мгновенных действий, я реагирую обычно, как перекормленный удав, медленно переваривающий добычу. Таким образом я сохраняю душевное равновесие, собираюсь с мыслями и решаю, что делать дальше. Рано утром я прощаюсь с бабушкой Ио и отправляюсь на ранее назначенную встречу в часе езды от ее дома.

Однако все мои мысли кружат вокруг бабушкиных слов. Раз отцовская ветвь моей семьи имеет еврейские корни, значит, в моих жилах тоже течет еврейская кровь? Я практически ничего не знаю об иудаизме, да и к чему мне было знать это? В газетах то и дело появляются сообщения о нападениях на еврейские синагоги. Евреи больше других должны думать о собственной безопасности, а в некоторых странах им постоянно угрожают. Причем не только в каких-то далеких странах, но и в своем ближайшем окружении я не раз ловил тревожные сигналы. Неоднократно при обсуждении разных проблем я замечал, что о евреях говорилось с легким негативным оттенком. И недавно мой друг приравнял сионизм к расизму. Когда я был ребенком, в католической церкви шептались о том, что евреи убили сына Девы Марии, хотя к этому преступлению были причастны исключительно римские захватчики. А разве Ватикан не отказался признать государство Израиль?.. Быть может, для меня разумней все-таки забыть о сделанном мною открытии? С кем я могу говорить о нем? С женой, конечно. Но смогу ли я рассказать о нем моим братьям и сестре? Родители скрыли от нас наше еврейское происхождение. Разговоры об этом только всколыхнут ненужные страсти. Какой нам от этого прок?..

И я решаю оставить новую информацию за бортом своей жизни. С этого момента я намерен строго придерживаться договора, который заключаю с самим собой.

Со 2 мая 1942 года в Голландии вступило в действие правило желтой “звезды Давида”. Мы с братом решаем не подчиняться. Мы не пришиваем звезду к одежде, как это обязан сделать каждый голландец еврейского происхождения. Мы отказываемся также ставить огромную букву J — Jude , “еврей”, во всех удостоверениях личности, которые людям полагается постоянно иметь при себе, чтобы показывать их многочисленным проверяющим на улицах города. Я путешествую, хожу в рестораны, в кино, делаю все что хочу. Иногда, правда, пряча глаза за большими очками или надвигая шляпу на лицо. По моей внешности ничего нельзя заподозрить, поскольку я не принадлежу к тому распространенному еврейскому типу, который немцы изображают в кино и на плакатах.