Паул Гласер - Танцующая в Аушвице

Разница между днем и ночью колоссальна. Ночью я сплю глубоким сном и бесконечно далека отсюда — там, где нет никакой колючей проволоки, всех этих криков и мертвых вокруг меня. Утром все начинается заново, будто в загривок мне впивается страшный зверь и я никак не могу стряхнуть его с себя.

Когда после двух месяцев работы у газовых камер среди мертвых тел я обнаруживаю свою племянницу, все разом рушится. Моя броня перестает быть непроницаемой. У меня перехватывает дыхание, я понимаю, что больше на этой адовой работе не выдержу. Меня охватывает бешенство, я как камикадзе иду на офицера и заговариваю с ним на его чертовом немецком языке. Я сообщаю ему, что больше здесь не могу находиться, и требую, чтобы меня перевели работать на один из лагерных заводов. Он разражается бранью, но отправляет меня — к моему собственному изумлению! — прямиком на один из пресловутых “объединенных заводов”.

Оглядываясь назад, скажу честно: мне невероятно повезло. Того, кто неосторожно высказывался или, по мнению группенляйтера, не слишком усердно работал, обычно отправляли прямиком в газовую камеру. Поэтому заговаривать с тем офицером было по меньшей мере рискованно. Незадолго до этого я своими глазами видела, как одного заключенного из нашей группы, который психологически сломался и больше ничего не мог делать, кроме как механически передвигаться и апатично смотреть в одну точку, очень быстро спровадили в газовую камеру.

На заводе я получаю одежду получше и, главное, болееменее сносную еду. В первый день меня отправляют в большой заводской цех. Войдя, я вижу высокий свод, опирающийся на бетонные столбы, нависающие над станками лампы с пронзительным светом, штабеля решетчатых упаковочных ящиков, тележки — и в одном углу поднимающийся вверх пар. В цеху царит напряженная суета, пахнет металлом и машинным маслом, крутятся колеса, рабочие перекрикиваются друг с другом. Как будто обычный цех в мирное время.

Охранница подводит меня к одному из станков, за которым уже трудится заключенная. Как только охранница что-то говорит ей, заключенная тут же прекращает работать и испуганно смотрит на нас. Я вижу ее лицо. Она выглядит нервной, истощенной. Глядит на меня впавшими глазами и произносит несколько слов, смысла которых я не понимаю. Когда я спрашиваю охранницу, что это за язык, та поясняет, что заключенная говорит по-гречески. Затем она дает мне задание и жестами требует от заключенной, чтобы та помогла мне. Гречанка смотрит на меня вопрошающе, я приветливо улыбаюсь ей и тоже жестами прошу показать мне, как работает станок. Она расслабляется и показывает, что и как я должна делать. Я стараюсь повторять за нею все движения, а она поправляет меня там, где я ошибаюсь. Так я упражняюсь еще пару раз. На этом мое сверхскоростное профобучение заканчивается, и я должна встать за станок, который находится рядом со станком моей учительницы. Начав работать, я то и дело ловлю на себе ее взгляд, гречанка улыбается мне, а я в качестве приветствия киваю ей в ответ.

Первые три месяца я работаю на огромном прессе и нескольких тяжелых токарных станках, вытачиваю детали для ручных гранат. Директор завода — человек по фамилии Шрёдер. Охранницы, кружащие по цеху, регулярно нас оскорбляют, иногда бьют. Прежде всего, когда считают, что заключенная слишком копается, или просто по своей жестокой крестьянской природе. Особенно лютуют несколько охранниц из немецкоговорящей части Украины [82] Украинские немцы — представители немецкой нации, проживающие на Украине. Как правило, ведут свою родословную от немцев, приехавших на Украину во времена Екатерины Второй, приглашавшей на незанятые земли Малороссии сельское население европейских стран. : они грубы, вспыльчивы и безжалостны. Остальные не так уж плохи, в том числе сам Шрёдер, которого я тоже время от времени вижу в цехе, он похож на джентльмена в форме офицера СС.

Теперь я работаю то в дневную смену, то в ночную. Даже несмотря на долгие смены, это намного проще и не так тяжело, как работа у газовых камер. Радует даже сама монотонность процесса, которая позволяет думать о других вещах. И это дает новые силы.

Иногда нас пугает сирена воздушной тревоги, которая начинает выть, предупреждая о бомбардировках лагерных заводов. Все выбегают наружу. Охранницы несутся в свое бомбоубежище, находящееся слева от заводского здания, мы остаемся на улице. Для нас не предусмотрено никакого укрытия, но поскольку бомбы предназначаются заводу, мы быстро покидаем здание и таким образом получаем шанс выжить. Я стараюсь прятаться в одном и том же месте — в сухом рву метрах в ста от завода, мне кажется, что здесь я надежней защищена от ударной волны и летящих обломков. Я прячусь здесь в надежде, что союзники сумеют хорошенько прицелиться и не промахнуться. Однако иногда они ошибаются, как это случилось две недели назад, когда десятки заключенных погибли возле завода, расположенного чуть дальше. В остальном же все относительно тихо.

Работая в дневную смену, я знакомлюсь с двумя молодыми бельгийками — Рашелью и Мартой. Я видела их и раньше, мы живем в одном бараке. На работе нам запрещено разговаривать, а если мы вдруг обмениваемся словечком, нас облаивают охранницы, но ночью в бараке мы свободны. Мы становимся подругами, меняемся с другими женщинами местами и теперь спим — одна над другой — на трехэтажных деревянных нарах. Иногда мы подолгу не засыпаем, рассказываем друг другу о наших семьях и возлюбленных, ругаем охранниц. Болтаем допоздна, пока кто-нибудь из соседок не попросит нас замолчать. Все здесь хотят спать крепко, чтобы набраться сил для завтрашнего дня или хоть на время забыть о том, где они находятся. И понимая это, мы и в самом деле смолкаем.

В ночной тиши ко мне часто приходит мальчик, которому я улыбнулась перед самой его смертью. Он улыбнулся мне в ответ, хотя в его карих глазах была взрослая печаль. Я предала этого ребенка? Мы были поставлены там, чтобы успокаивать людей до самого последнего мгновения, хотя сами прекрасно знали, что они будут отравлены газом. И улыбнувшись, я скрыла свой малодушный трусливый обман? Или то была улыбка ребенку, напоследок подарившая ему хоть немного добра?.. Когда ребенок приходит ко мне по ночам, я надеюсь, что это была именно такая улыбка. Я лишь хотела подарить ему капельку добра, и эта капелька добра вызвала его улыбку и мимолетный свет, на секунду вспыхнувший в его уже погасших глазах… Коротенькая вспышка радости в его уходящей короткой жизни… Убитый мальчик все приходит и приходит ко мне, а потом я засыпаю.

Утром мы с подругами продолжаем болтать. Из нас лишь я одна была замужем. Рашель обручена, а у Марты было несколько дружков, но ничего серьезного. Мы рассказываем друг другу о доме и о детстве. Марта вспоминает Антверпен, откуда она родом. Рашель рассказывает о Тилте, маленьком сельском местечке неподалеку от Брюгге. Я, естественно, говорю о Неймейгене. Рашели и Марте нравится, что я знаю о местах, где они родились. В юности я много раз бывала в Бланкенберге и Остенде, а также посещала Всемирную выставку в Брюсселе. Когда мы втроем, мы веселы, и напряжение нас отпускает. Мы постоянно говорим друг с другом, много смеемся, а иногда даже поем.