Амин Маалуф - Лев Африканский

Все это я передал Варде. Она запаслась всем необходимым, и когда несколько дней спустя в город вернулся отец, отправилась вместе с ним в квартал. Часовой позвал Мариам. Она была подавлена, потеряна, с опухшими глазами на смертельно-белом лице. Ее отделял от родителей ручей, но им удалось поговорить с ней, пообещать вызволить ее, дать советы и за вознаграждение часовому передать принесенное с собой.

Я ждал их возвращения у дома. Отец сделал вид, что не замечает меня. Я преклонил одно колено и, взяв его за руку, прижал ее к губам. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он отдернул ее, провел ею по моему лицу, а затем по затылку. Я поднялся и бросился в его объятия.

— Приготовь поесть, — бросил он Варде дрогнувшим голосом. — Нам надо поговорить.

Она кинулась выполнять его приказание.

Ни он, ни я не сказали друг другу ничего особенного. Было важно просто оставаться вместе, сидеть на одной циновке, деля одно блюдо, в которое мы по очереди запускали пальцы. Мы впервые говорили друг с другом как мужчина с мужчиной. Помолвка Мариам нас поссорила, горе, приключившееся с ней, помирило. А кроме того, послужило к сближению Мохаммеда с семьей моей матери.

В тот вечер Кхали явился в дом моего отца, порог которого он ни разу не переступал со времени нашего приезда в Фес, десять лет тому назад. Варда приняла его как знатного гостя, подала оршад и огромную корзину, полную винограда, абрикосов, груш и слив. В обмен же получила доброе отношение и слова поддержки. Затем вышла, оставив нас одних.

Остаток года запомнился мне как череда бесконечных переговоров и хлопот. Иногда в них принимали участие посторонние люди, давая советы и деля с нами наше горе. По большей части это были гранадцы, но среди них были и двое моих фесских друзей. Один из них — Харун, которому вскоре предстояло переложить нашу заботу на свои плечи. Другого звали Ахмед. В школе его дразнили Хромым. Вспоминая о нем, я не в силах помешать перу остановить свой прихотливый бег, а себе — на секунду задуматься. Слава о нем достигла Туниса, Каира, Мекки, даже Неаполя, а я все задаюсь вопросом, оставит ли мой старый друг какой-нибудь след в Истории или же проплывет по людской памяти, как бесстрашный пловец по Нилу, не изменив ни его русла, ни течения. Мой долг, забыв о своих пристрастиях, как можно более верно передать, что мне известно об Ахмеде с тех пор, как он впервые переступил порог школы грамоты в этом году под выкрики и шутки учеников. Юные фесцы нетерпимы к иностранцам, особенно если те являются сюда прямиком из захолустья и уж особенно, если они увечны.

Хромой обвел взглядом зал, словно желая запечатлеть в памяти каждую улыбку, каждую усмешку, а затем направился в мою сторону и сел рядом со мной, то ли потому, что это место показалось ему самым удобным, то ли потому, что он тут же подметил, что я смотрел на него иначе, чем другие. Он с силой сжал мне руку, а сказанные им при этом слова были не просто приветствием:

— Ты, как я погляжу, вроде меня чужестранец в этом проклятом городе.

Тон его не был вопросительным, и он не стал понижать голос. Я смущенно огляделся по сторонам.

— Не бойся фесцев, они слишком напичканы знаниями, чтобы сохранить хоть каплю смелости. — Тут он перешел на крик.

Я вдруг ощутил, что более не принадлежу себе и вот-вот начну петь с чужого голоса, и попытался освободиться от этого ощущения, произнеся шутливо:

— И это говоришь ты, явившийся за знаниями в медресе Феса?

Он снисходительно улыбнулся.

— Я вовсе не явился за знаниями, ибо они отягощают больше, чем цепи. Приходилось ли тебе видеть ученого мужа во главе армии или при основании царства?

В это время в зал медленно вплыл преподаватель. Весь класс из уважения встал.

— Ну как, скажи, человек может драться с этой качающейся штуковиной на голове?

Я уже сожалел, что Ахмед сел рядом со мной, и с ужасом взирал на него.

— Умоляю тебя, говори тише, учитель услышит.

Он отечески хлопнул меня по спине.

— Да не бойся ты! Разве, будучи ребенком, ты не произносил вслух истины, которые взрослые таят про себя? Так вот тогда ты был прав. То была пора невежества, но и пора отваги.

Чтобы наглядно показать, что он имеет в виду, он встал, хромая, дошел до стоящего на возвышении сиденья учителя и без поклона обратился к нему, отчего весь зал затих и затаил дыхание.

— Меня зовут Ахмед, я сын шерифа [27] По-арабски означает «человек благородного происхождения». Так назывались в мусульманских странах потомки Пророка и его семьи. Саади из Дома Пророка, да будет благословенно в веках его имя! Я хромаю оттого, что ранен в прошлом году в сражении с португальцами, завоевавшими территории Суса.

Не знаю, был ли он ближе к Пророку, чем я, чем мы все, но что касается увечья — оно было у него с рождения, как я позднее узнал от его родных. Сразу две лжи, которые заставили оробеть всех присутствующих, начиная с учителя.

Ахмед с высоко поднятой головой вернулся на свое место. С первого же дня он стал самым уважаемым и внушающим восхищение учеником. Передвигался он лишь в сопровождении стайки однокашников, смотревших ему в рот и разделявших все его привязанности, антипатии и настроения.

Стоило ему невзлюбить кого-то, это было надолго. Как-то раз один из наших преподавателей, потомственный фесец, осмелился усомниться в родовитости Хромого. Мнение самого знаменитого профессора в нашем медресе, получившего привилегию произносить еженедельную проповедь в Большой Мечети, что-то да значило. Ахмед не стал отвечать ему тотчас, лишь метнул загадочную улыбку в сторону друзей, в чьих глазах читался вопрос. В следующую пятницу класс целиком явился в мечеть на проповедь. Стоило преподавателю произнести первые слова, как у Хромого случился приступ кашля. Его подхватили другие, и минуту спустя бесчисленные глотки на разные лады издавали громоподобные звуки и прочищались, словно началась какая-то повальная эпидемия, так что правоверные вернулись с проповеди домой, не расслышав ни единой фразы. С тех пор преподаватель поостерегся сомневаться вслух в благородном происхождении Ахмеда.

Сам я никогда не ходил за Хромым хвостом, оттого-то он и относился ко мне с уважением. Если мы с ним виделись, то только с глазу на глаз, иногда у меня, иногда у него, то есть прямо в медресе, где располагались спальни иногородних учеников. Его родные проживали на дальних рубежах царства Марракеш.

Должен признаться, что даже оставаясь с ним один на один, я чувствовал некоторое беспокойство, отторжение и даже испуг. Однако ему случалось проявлять и преданность, и благородство. Во всяком случае, именно таким показался он мне этим летом: внимательным к моему настроению, умеющим подыскать нужные слова, помогающим мне обрести уверенность в себе.