Амин Маалуф - Лев Африканский

Я не виделся с Мариам год, повинны в том были избыток чувств и, что греха таить, трусость. Она ни в чем меня не упрекнула, улыбнулась так, словно мы только что расстались, и расспросила меня об учебе. При этом она хранила такую безмятежность, что я даже оробел и огорчился. Уж лучше бы она рыдала, я мог бы утешить ее, пусть нас и разделял ручей. Я торжественно объявил ей об обещании султана. Она обрадовалась ровно столько, сколько требовалось, чтобы не обидеть меня. Я рассказал ей о предстоящем путешествии, она сделала вид, что рада, но я так и не понял, не насмешка ли это. Ручей, разделявший нас, был невелик, мне бы ничего не стоило одолеть его в два прыжка, но отчего-то он показался мне более глубоким, чем овраг, и более широким, чем морской залив. Мариам была такой далекой, такой непроницаемой, а ее голос достигал моих ушей будто в кошмарном сне. И тут вдруг к ней незаметно подкралась больная проказой старуха и положила руку без пальцев на плечо. Я закричал и взялся было за камень, чтобы отогнать ее, но Мариам заслонила ее своим телом.

— Брось камни, Хасан, иначе ты причинишь боль моей подруге!

Я подчинился, но почувствовал, что теряю сознание. Все во мне помертвело. Сделав прощальный жест, я повернулся, чтобы уйти. Мариам окликнула меня. Я оглянулся. Она стояла у самой кромки воды. По ее щекам текли слезы.

— Ты ведь вытащишь меня отсюда?

Ее голос молил, и это меня успокоило. Сам удивившись тому, что я делаю, я вытянул руку вперед, словно передо мной находился Коран, и медленно и громко произнес:

— Клянусь не жениться до тех пор, пока не вытащу тебя из этого проклятого места.

Она вся засияла. Я повернулся и со всех ног бросился бежать, желая сохранить на все время своего путешествия именно этот ее образ. В тот же день я побывал у отца с Вардой и рассказал им об их дочери. Но до того, как постучать, на мгновение замер. В щели стены все еще лежала сухая почерневшая былинка, завязанная узлом в тот день, когда Мариам увели. Я взял ее в руки и незаметно поднес к губам. А потом снова положил на место.

В который уж раз вспоминал я об этой былинке, когда Кхали открыл глаза. Я спросил, не лучше ли ему, он кивнул, но тут же вновь погрузился в сон. Он пребывал в этом состоянии между жизнью и смертью, неспособный двигаться, до начала лета, когда переход по Сахаре из-за жары становится невозможен. Нам пришлось несколько месяцев провести в Сиджилмасе, прежде чем снова тронуться в путь.

Дядя, казалось, совершенно оправился от болезни, и мы вновь, как только это стало возможно, с наступлением прохладного времени года пустились в дорогу, взяв направление на Тебелбелту, расположенную посреди Нумидийской пустыни, в трехстах милях от Атласских гор и в двухстах милях к югу от Сиджилмасы. Вода в этой местности встречается чрезвычайно редко, а из мяса, идущего в пищу, там есть лишь страусиное и антилопье. От беспощадного солнца спасает разве что тень, падающая от пальм.

На этот переход у нас ушло девять дней. С первого же вечера Кхали предался воспоминаниям о Гранаде, как несколько лет назад мой отец. Возможно, болезнь одного и подавленное состояние духа другого привели к одному и тому же — подвигли обоих передать свое знание юному существу с цепкой памятью, над которой пока еще не нависла угроза, — да предохранит Всемогущий эти мои страницы от огня и забвения! Из вечера в вечер продолжал он свой рассказ, прерываемый лишь шакальим повизгиванием.

На третьи сутки нас нагнали два всадника и передали послание от местного царька, чьи владения пролегали на запад, в стороне от нашего пути. Он прознал, что посол фесского султана находится неподалеку от его земель, и желал непременно принять его у себя. Кхали испросил совета у одного из проводников, и тот высказался в том смысле, что отклонение от пути задержит нас самое малое на две недели. Дядя ответил, что послу короля невозможно посещать сеньоров, живущих в стороне от его пути, к тому же болезнь и без того слишком задержала нас. И все же, дабы засвидетельствовать свое почтение их господину — позднее он признался мне, что до тех пор никогда и не слыхивал о нем, — он пошлет своего племянника припасть к его руке.

И вот уже я, еще не достигший семнадцати лет, оказался облечен посольской миссией. Дядя велел двум всадникам из охраны сопровождать меня и вручил мне подарки, которые следовало передать от его имени любезному сеньору: пара великолепных шпор, пара украшенных на мавританский лад стремян, пара шелковых веревок с вплетенными в них золотыми нитями — одна лиловая, другая лазоревая, — книга в новом переплете с жизнеописаниями святых Африки, а также хвалебная ода. Путь до владений сеньора занял четверо суток, которыми я воспользовался, чтобы, в свою очередь, сочинить несколько строф в честь своего будущего высокородного знакомца.

Добравшись до города Уарзазат — кажется так, — я узнал, что хозяин охотится на львов в горах, но оставил наказ, как мне разыскать его. Я без труда нашел его и, поцеловав руку, передал приветствие дяди. Он указал мне, где я могу отдохнуть, ожидая его возвращения. Вернулся он затемно и тут же призвал меня во дворец. Я явился, вновь поцеловал ему руку, вручил один за другим подарки, которые доставили ему большое удовольствие, и протянул поэму Кхали. Поскольку сам он плохо владел арабским, то прибег к услугам переводчика.

Наступил час ужина, которого я дожидался с нетерпением, поскольку мой желудок с самого утра был пуст, если не считать нескольких фиников. Нам подали отваренную, а затем потушенную баранину, завернутую в листы необыкновенно тонкого теста, напоминавшего слегка итальянскую лазанью, но тверже. Затем пришел черед кускуса — фтат, — также смеси мяса и теста, как и множества других блюд, названий которых я уж теперь не припомню. Когда мы насытились, я встал и продекламировал поэму собственного сочинения. Тот, кому она предназначалась, попросил перевести ему первые несколько строк, но после лишь умильно и покровительственно взирал на меня. Когда я закончил, он отправился спать, утомленный охотой, но наутро спозаранку пригласил меня разделить с ним завтрак. Позже мне через секретаря было передано сто золотых монет, предназначавшихся дяде, а в придачу со мной отрядили двух рабов, дабы они служили нам во время пути. На словах дяде просили сказать, что эти дары — благодарность за поэму, но ни в коем случае не возмещение присланного с племянником. Каждого из двух всадников, сопровождавшего меня, оделили десятью золотыми.

Но это было еще не все. Помимо тех пятидесяти золотых, которые предназначались мне, меня ждал сюрприз. Секретарь сделал мне знак следовать за ним. Мы вышли во внутренний дворик. Там стоял прекрасный низкорослый в холке конь, а на нем восседало потрясающей красоты чернокожее юное существо с открытым лицом.