Мариуш Вильк - Дом над Онего

Мы ехали через лес по подтаявшему снегу. Руслан включил «Леспромхоз», Лысый раскрошил «камень» [64] Т. е. закурил гашиш (сленг). . За окнами «лендрузера прадо» замелькали сосульки на осинах и ольхах, березы, словно придорожные девки, цеплялись за нас веточками, а редкие ели под шубами обледенелого снега издалека казались дородными бабами. По пути из Конды в Великую Губу — эта дорога у меня уже в крови, я протаптываю ее изо дня в день, в слякоть, в жару, в мороз — мы не встретили ни души, не считая валявшегося в кустах пьяного пейзана. В Великой Губе взяли ящик пива.

— Путь впереди долгий, — улыбнулся Руслан.

Потом мы до самого вечера никого не встретили — ни пешеходов, ни машин. Пустой лесной тракт через Заонежье, снег утоптанный. Можно и поднажать. Но мы не стали. Ехали спокойно, чтобы вволю наглядеться по сторонам. Ведь нечасто нам выпадает возможность «путешествовать в дыму» там, где раки зимуют, а путь бродяги пересекается с медвежьими тропами. И правда жаль, подумал я, что нет с нами Павла Хюлле [65] Павел Хюлле (р. 1957) — польский прозаик. . Он бы оценил.

Из Великой Губы мы двинулись по главному шоссе в направлении Медвежьегорска. Последний раз я путешествовал тут в прошлом году, автостопом, в мае — в Кемь на Белое море, ошеломленный чтением «Римского триптиха» Иоанна Павла II. Путь был наполнен светом. Но это другая история.

За пару километров до Большой Нивы мы свернули на восток — в сторону Онежского озера. Куда ни взглянешь — лес, лес и снова лес. Лес без конца и края! Просто удивительно, как это его еще не вырубили до последней щепки. Иван Поляков чуть не плакал, глядя на чахлые осинки и ольху там, где высились некогда мачтовые сосны.

— Вот ведь мощь карельской природы… — потягивая пиво, Руслан сделал широкий жест свободной рукой, — ничем ее не возьмешь! При сегодняшней технике, сам подумай — бензиновые пилы, рычаги… Когда-то лес валили вручную, топорами, потом на лошадях вывозили. А сегодня волокут на лесовозах, как попало.

Да и лес уже не тот, что прежде. Дом из него не построишь. Я в этом кое-что понимаю — когда искал сосновые балки, чтобы заменить несколько прогнивших венцов, мне посоветовали привезти дерево из-под Пудожа, где рубят на экспорт остатки реликтовых лесов. Тут таких уже не найдешь. Как и ценной карельской березы. Из нее делали мебель для дворцовых покоев, панели для обшивки стен и шахматы, шкатулки и ларчики для богатых барышень, пока не вырубили все до основания. Теперь карельская береза растет только в ботанических садах, да и там ей угрожают мародеры.

— И несмотря на все это, — вставил Лысый, до сих пор хранивший загадочное молчание, — здешние леса все еще остаются зелеными легкими Европы.

Жаль, что нам не удалось увидеть вблизи вымершую деревню Поле. Она лежит в стороне от шоссе и оказалась так завалена снегом, что не пройдешь. Ее прелестная церквушка светилась вдали, словно свечка в заснеженном поле.

В деревне Тыпиницы мы наконец обнаружили признаки жизни — над одним из покосившихся домов поднимался дымок. Неподалеку покачивался над навозной кучей мужик с вилами. Мы свернули на Усть-Яндому.

В Усть-Яндоме зимуют мои друзья — Клава и Виктор Денисенко. Я решил познакомить Руслана и Лысого с этими чуваками. «Чувак» на их молодежном сленге — классный, не хуже их, то есть такой же чудак. Виктор — кубанский казак, а Клава — из древнего усть-яндомского рода. Познакомились в Воркуте, куда ее отец был сослан на работы в шахтах за то, что, будучи председателем усть-яндомского колхоза, раздал крестьянам излишки зерна, оставшиеся после выполнения плана. Виктор в Воркуту с Кубани приехал сам — за «длинным рублем», как тут говорят. Десять лет назад они переехали с Крайнего Севера в Усть-Яндому. Зимуют в одиночестве, потому что зимой Усть-Яндома пустеет. Как наша Конда.

— О, бля… — невольно воскликнул восхищенный Руслан, когда мы выехали из темного леса на залитый солнцем берег Онего.

Перед нами Усть-Яндома. Название села происходит от речки Яндома, вытекающей из озера Яндома. Якобы «Яндома» — это наше «Ян дома?» То есть вопрос: дома ли хозяин по имени Ян? Так толковал мне пьяный пейзан в Яндоме год назад, когда мы с Наташей приехали туда на День Победы. Селение на берегу этого прежде безымянного озера основал поляк (из очередных повстанцев), которого звали Ян. Пейзан по этому поводу предлагал выпить, но я отговорился тем, что меня, мол, покусали клещи и я лечусь пенициллином.

Домой возвращались через Усть-Яндому, обедали у Денисенко. Тогда, в честь Дня Победы Виктор принял лишнего — возможно, поэтому они с Клавой рассказали больше, чем обычно. Как живут зимой, чем занимаются. Из-за чего ругаются. Оказывается, нет зимой лучшего развлечения, чем хорошая ссора. Сами посудите: ни телевидения, ни газет, а чтение… долго ли выдержишь при коптящей керосиновой лампе? Что же остается? Только спорить!

Ругаются зимой Денисенки ежедневно и ожесточенно. И, в общем, в такой глухомани это обычное дело. Меня удивляют только причины их споров. Например, есть ли жизнь на Марсе… И все в таком роде.

А еще зимой Денисенки любят смотреть советские фильмы, которые знают наизусть.

— Как это «смотреть», — спрашиваю я, — у вас же телевизора нет?

— Мы по радио фильмы слушаем — транзистор ловит звук телевизора. Понял?

На этот раз Виктора не было дома. Клава уже неделю одна. Виктор, оказывается, нанялся сторожем к новым русским из Медгоры: сторожит лес, который те вырубают в Заонежье, чтобы кто-нибудь не вывез. Живет в лесу, в вагончике, приходит только по субботам, в баню. Вот сегодня как раз банный день. А так он все время там. Клава сама со всем управляется. А тут одной только птицы — куры, гуси, утки, индюки… Прибавьте еще коз, которых надо каждый день доить, свиней, овец, кроликов, не говоря уже о кошках с собаками. А еще каждый день майну чистить, чтобы воды набрать, и каждый второй день выбирать сети.

— Так что заходите, не студите дом, — улыбается она. — Только уж не взыщите, что бардак.

Описать Клаву я не берусь. Это лицо не на показ. Лицо, по которому можно прочитать всю жизнь. Клава странная, честное слово, верит в оборотней (и доверяет оборотням…), умеет заговаривать, заклинать и лечить. Однажды после долгих уговоров согласилась научить меня заклятию оборотня, которое я потом перевел на польский и время от времени использую — как мантру:

Клава говорит, что оборотень — тот, кто оказался между бытием и небытием: человек в волчьем теле, волк с человеческим разумом. Оборотень не принадлежит ни к миру людей, ни к миру животных. Его преследуют и там, и там.