Евгения Кайдалова - Дело кролика

— Люб, слышь? Да оторвись ты от телека! Собака просится.

Муля стояла в дверях комнаты и, не решаясь завилять, только взмахивала хвостом. В глазах ее светилась надежда.

С каким-то отупением и равнодушием Любка встала, надела на Мулю поводок, и обе зашагали к лифту.

Во дворе не было никого — ни людей, ни собак, и поддувал легкий, ласкающий ветерок. Любка простояла на улице даже дольше, чем требовалось, до того приятная была погода. Муля уже сделала все, для чего вышла на улицу, и теперь топталась без дела на расстоянии поводка от хозяйки, поджидая, когда ее уведут домой, или когда перед ней возникнет страстный ночной незнакомец.

— Люба, здравствуй! Ты никак нашу собачку усыновила?

Любка обернулась, увидела перед собой сожженного солнцем и опаленного горными ветрами альпиниста, прикрепленного к каменно-тяжелому рюкзаку, и поняла, что это бывший муж Светланы. Они продолжали жить в одной квартире, оставались в приятельских отношениях и развелись только потому, что с развитием перестройки не стало повода бывать вместе: Светлана челноком сновала через польскую границу, а Сергей убедился, что статья о тунеядстве бездействует, бросил свое КБ и, подрабатывая то там, то здесь программистом, все оставшееся время проводил в Крыму на тренировках и чемпионатах. Встречаясь иногда в Москве с женой, он радостно удивлялся, а Светлана оставляла ему кое-что из привезенного польского барахла, чтобы было в чем ходить подрабатывать.

Любка хмыкнула:

— Вашу собачку усыновить — надо себя не любить, — выдала она непроизвольный афоризм.

Муля приветливо виляла хвостом и ласкалась к знакомо пахнущему человеку, правда уже не помня, кто это такой. Сергей потрепал ее по мясистому, в складочках загривку.

— Ну-ка, Муля, расскажи, чем ты тете Любе не угодила!

— Щенков ей, видишь ли, завести приспичило, — сообщила Любка тоном народного судьи, — времени другого не нашла!

Сергей смеялся, еще сильнее тормоша счастливую Мулю. Потом он выпрямился.

— Кстати, Люба, что это на Садовом возле метро «Смоленская» весь парапет разворочен и венки лежат? Авария была крупная?

— Да нет, — объяснила Любка равнодушно, — переворот.

Мулин поводок подозрительно натянулся. Любка, молниеносно отреагировав, подтащила ее поближе и зорко вгляделась в темноту. Там, в непосредственной близости от них, возник очередной кобель. Он возбужденно принюхивался и делал боязливые шажки, но подступал все ближе. Муля переминалась с лапы на лапу и подбадривала его призывным повизгиванием.

— Вот, пожалуйста! — гневно выкрикнула Любка. — Нашла-таки кавалера! Да я тебя сейчас!..

Не выпуская из рук мулин поводок, она яростно пнула ногою воздух в сторону кобеля. Тот отскочил, но не ушел. Любка нагнулась и пошарила по земле в поисках оружия пролетариата.

— Ты погоди! — Сергей потянул ее за рукав. — Какой переворот? Что переворачивали?

— «Белый дом», вроде, — сказала Любка, разгибаясь и тяжело дыша.

— А кому он мешал? — недоуменно спросил Сергей.

— Да, что-то там коммунисты с демократами… Но ты не боись: все по-прежнему осталось.

Она швырнула в кобеля подобранным мелким камушком. Тот метнулся за угол. Любка отерла лоб, как после тяжелой работы, и между делом сообщила:

— Тут пару дней все на ушах стояли, а сегодня, кажись, утихомирились… Ты что, вообще не в курсе?

— Откуда? — Сергей улыбнулся улыбкой свободного и непричастного политике человека.

— А приемник ты в горы не носишь?

— Бог с тобой! Лишний груз.

— М-м-м…

Сергей сбросил рюкзак, поставил его на землю и расправил плечи. Любку всегда впечатляла непомерная тяжесть его снаряжения.

— Ты где лазил-то в этот раз?

— Все больше на Форосе.

— Ну?! — не поверила Любка. — А Горбачева там в заложниках держали.

— Отпустили? — без интереса осведомился Сергей.

— Ага.

Сергей закурил и отрешенно выпустил дымок в ночное небо:

— На Форосе и в заложниках не грех посидеть — такая красота! Там скала есть одинокая — точь-в-точь парус под ветром. Она и называется «Парус». К земле стоит под острым углом… не понимаешь? Ну это не так, а вот так! — он показал ладонью. — На этом Парусе я последнюю неделю и провисел…

Любка слушала вполуха, поминутно отклоняясь в сторону, потому что Муля изо всех своих слабых сил билась и дергала поводок, как рыба леску. Кобель появился опять.

— …Встанешь там на вершине, солнце слепит, вокруг ветер, и ничего тебе не надо: ни коммунистов, ни демократов…

— Мне тоже уже ничего не надо! — в сердцах выпалила Любка. — Только эту проклятую суку домой увести… А ну, пошли! — рывок поводка. — Пошли, я кому сказала!

Вдруг что-то громыхнуло, словно был дан артиллерийский залп. Любка в испуге замерла на месте. Сергей бросил сигарету.

А над домами рос и распускался огромный цветок салюта. Потом еще и еще один; залпы разрывали тусклое и беззвездное небо. Дома вокруг ожили — из окон и с балконов по традиции полетело «Ура!». Во всеобщее ликование врезался только один нестройный крик:

— Стой! Стой, потаскуха!

Сбросив путы, неуместные в этот победный день, Муля мчалась навстречу Свободе.

Василию Петровичу очень хотелось бы лечь с женой, хоть и временами он склонялся к теще. Та лежала в чистеньком, сухом месте (почва — почти песок, а сверху — приятно пахнущий можжевельник), жену же постоянно заливало на восьмое марта и на ноябрьские праздники. Каждый раз, когда приходилось навешать ее в это время, Василий Петрович вспоминал дорогу от бараков — на стройку в Комсомольске-на-Амуре и понимал, что пройти такое можно лишь однажды от большого желания строить коммунизм.

Однако у жены было гордое надгробие из черного гранита под белой березой, а у тещи — типовая бетонная плита, под которой земля уж точно пухом не покажется. К тому же на жениной плите уже были высечены фамилия, имя, отчество Василия Петровича и даже оформлено место для фотографии. Он сам занимался этим целый месяц год назад, когда жена слегла с параличом. Логичнее было бы высечь первым имя жены, но из деликатности Василий Петрович начал с себя, а чтобы дать жене понять, что он не торопится, добавил даже паспортные данные. Работая над женской половиной памятника он попутно объяснял не сводящей с него гамлетовского взгляда Полине Гавриловне, что увековечить свое имя самому гораздо надежнее (не говоря уже о дешевизне), что неизвестно будут ли этим заниматься наследники, а ведь может статься, что зажмут и плиту, и золоченые буквы, а имена покойных вырежут на березе за холмиком. Кроме того, Василию Петровичу хотелось бы напоследок вспомнить свое изначальное ремесло резчика по камню, потому что вспоминать, а тем более применять специальность работника по кадрам было несколько неуместно. Мозг Полины Гавриловны, не смотря на паралич, активно функционировал и трезво оценивал ситуацию: ни детей, ни внуков, ни даже родни, придется завешать квартиру за предсмертный уход, а такие «ухажеры» на радостях, что решился квартирный вопрос, могут закопать и под скамейкой в парке и даже не позаботиться, чтобы на ней значилось классическое: «Здесь были Вася и Поля». И Полина Гавриловна наблюдала за мужем со смешанным чувством. Вернее одним глазом она выражала непротивление насилию и понимание неизбежного, а другим, дальним по отношению к Василию Петровичу, — страстное желание вырвать у мужа инструмент и в ответ на заботу о будущем выбить у него на лбу что-нибудь из репертуара заборов и скамеек.