Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

— Да нет же, нет… Уверяю тебя, что от одного поцелуя ребенка но будет. Ну что ты, Жанна, говорю же тебе. Да и с неба они не падают, как звезды, правда, Жанна. Ты просто не знаешь… Слушай. Поцеловаться раз можно. Попробуем. Ну всего раз, чтоб ты, наконец, поняла…

И вдруг я вижу Антонио, возникшего в этом тумане. Он полон любви, неловкого пылкого чувства пятнадцатилетнего мальчика. Лицо его взволнованно, ресницы дрожат. Что он говорит?

«Я тебя буду любить… Я всегда буду сильно любить тебя».

И я верю этому. Он целует меня в губы.

Кармине Бонавиа было четыре года, когда его мать завела, как она говорила, «горячий стол», то есть принимала на своей кухне нескольких мужчин-иностранцев и кормила их по вечерам. Это была темпераментная женщина, которая так энергично занялась своим предприятием, что вскоре все эмигранты квартала стали ее постоянными клиентами.

Когда Кармине входил в комнату, которая служила его родителям одновременно жильем и местом для работы, он слышал постоянно разговоры о прошлом. Собиравшиеся здесь люди никогда не касались сегодняшнего дня, как будто самым существенным в их жизни было не то, что с ними будет, но именно те несчастья, которых им удалось до сих пор избежать.

В представлении Кармине мир походил на те примитивные картинки, на которых изображаются идиллические образы детства святых людей и рядом же сцены их прискорбного мученичества. Вот святой младенец, светловолосый и румяный, восседает на руках своей матери. А затем — бац, всего на сантиметр дальше — у него уже появилась белая борода и ему целятся камнями в голову. Самым отрадным в детстве Кармине была именно эта, немного закопченная комната, такая теплая, пахнущая супом, горящая здесь печь и хлопотливая, всегда занятая мать. Другие впечатления были связаны с вечным беспокойством людей, случайно собиравшихся в этой комнате, их рассказами о прошлом, о непрерывной борьбе и тех опасностях, которые, как еще не определившаяся гроза, продолжали отягощать их будущее.

Слушая их, Кармине представлял себе Европу чем-то вроде старой лачуги, наполовину разрушенной, жители которой удирают, чтоб она не обвалилась им на голову.

После ужина, когда кухня пустела и Альфио помогал жене вытянуть матрасы из клетушки, куда они их укладывали, Кармине пытался изгнать из памяти тех вечных врагов, против которых сражались клиенты их «горячего стола». Голод… Тюрьма… Несправедливость… Ведь они уже расстались с этим в том покинутом мире, который больше не увидят. Зачем же опять об этом говорить? Разве нельзя поступить с прошлым так, как делают змеи, сбрасывая свою старую кожу? Эта ненужная оболочка посохнет на солнце, осыпется и обратится в прах. Почему же заботы, брошенные там, далеко, все еще продолжали занимать этих людей? И что за язык? Поляки говорили между собой только о погромах… Кармине долго считал, что речь идет о какой-то позорной, неизлечимой болезни. А так как многие еврейские клиенты, питающиеся у них, работали у столичных оптиков, то он думал, что это болезнь сугубо профессиональная. Болезнь торговцев очками. И когда мальчик засыпал, родители слышали его тихий шопот:

— Отвратительная страна эта Европа…

Перед сном Альфио устраивал себе в тазу ножную ванну, чтоб хоть немного отдохнуть. Весь день он бегал, закупая продовольствие, запасая дрова, уголь для плиты, и на возглас сына он отвечал:

— Ты прав, сын, мерзкая страна.

Красавица Марианина уже лежала, свернувшись калачиком на матрасе, она распускала на ночь волосы, а ее живот и груди тремя нежными округлостями рисовались под ночной рубашкой. Марианина требовала тишины, пора спать.

— Хватит, Альфио… Ну что об этом говорить? Эти истории давно пора забыть. Чего потворствовать этим старым толкам? — Они были ей чужды. Ведь сама Марианина была родом из Генуи, к тому же привыкла, чтоб ей подчинялись. — Спи, Кармине, пора.

И Кармине засыпал. Но многое отягощало его сон, как скверное пищеварение. Это было то, что заставляло немцев бежать из Германии, то, что было причиной исхода ирландцев, ему мешали спать трудности жизни в Македонии, горькое несчастье родиться армянином, террор на Балканах; все эти болезни земли, растений, скота — свиная парша, трясучка, сап, невежество ветеринаров (эти шарлатаны оставляют людей без гроша!), разговоры о безработице, засилье машин, толки о стачках и мятежах, о всех этих полицейских и жандармах, оцепляющих заводы, о детях, рождающихся у женщин, которые этого совсем не хотят… Сколько раз приходилось будить Кармине, тормошить его, чтоб оторвать от кошмаров. Бесконечные ужасные сны тревожили мальчика. То он плыл на корабле, который никак не мог приплыть на место, или же, наоборот, корабль попадал куда следует, но едва Кармине ступал на твердую землю, как некий проходимец грабил все его вещи. В другом сне Кармине не хватало чего-то важного, но он не знал точно, чего именно. Надо было искать, до последней минуты маяться и надеяться, что найдется слово, обозначающее, чего же не хватает, и все сразу наладится. Можно будет только протянуть руку, чтоб достать желаемое, и наступит отдых, счастье, вечные каникулы, однако штука, которой не хватало, была весьма неопределенной, не имела ни формы, ни цвета. Кармине видел во сне, что «она» уносится по отлогой дороге, уменьшается, он делал последнее усилие, бросался вслед, но название этой штуки никак не приходило ему на память, и только на рассвете, уже сидя в кровати с покрытым потом лицом, Кармине кричал сдавленным голосом:

— Поручительство! Поручительство!

Марианина вздыхала на своем матрасе.

— Перестань, Кармине. Что за вид у нас будет завтра.

Несколько раз отец вставал и подходил к мальчику:

— Ты же знаешь, что у меня было поручительство. И даже в долларах. Молодой барон обо всем подумал. Я тебе это тысячу раз рассказывал… Что ты так разволновался, ведь все это было так давно. Ты ведь уже здесь родился. Тебе повезло. Спи, милый.

Но бывали ночи еще тяжелей. Кармине просыпался и молча смотрел на своих родителей. Они спали, как спят путешественники на вокзалах, скрючившись на узких скамейках в ожидании пересадки с поезда на поезд. Они лежали рядом в позе, полной тоски и подавленности, издали в сумраке кухни все это выглядело еще угрюмей и чем-то напоминало или обстановку страшного происшествия, или ту безнадежность, которая ощущается в комнате тяжело больного. Даже во сне они тянули на себе бремя дня, эти два разбитых жизнью тела… Альфио лежал, раскинувшись на белой простыне, застыв, с запрокинутой головой; Марианина — уныло свернувшись в клубок, ее черные волосы липли к потным щекам и шее и закрывали лицо, а одна рука свешивалась с кровати ладонью вверх, словно молила о чем-то.