Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

— А вот мой муж умеет ждать… Пора приучить к этому и ваших.

И всем было ясно, что видеть она не может этих мужей, таких нетерпеливых, постоянно мешающих тому, чтобы рос, тираж нашего журнала.

Оставались только мы, свободные от семей девицы, сидевшие вокруг Флер Ли наподобие церковных попечителей, собравшихся на заседание совета. Мы слушали ее голос, примечая, что с каждым новым стаканом он как бы крепнет, а прибой идей бурно поднимается. Что делать? Как помочь тому, чтоб женщины жаждали раздобыть наш журнал, чтоб он удовлетворял их многогранные желания и сердечные грезы? Что делать? Тираж «Ярмарки» не имел никакого отношения к статьям, связанным с культурой, музыкой, искусством (это были все непримиримые враги Флер Ли), тираж зависел только от насыщения тех неутолимых женских желаний, которыми занимаются подобные издания. Мода, чувственность, веселые путешествия, пирушки — вот что требовалось для нашей обоймы. Говорить о чем-то другом считалось у нас нелепым, и думы о том, что же делать, могли затянуться до поздней ночи. Читателя богатого и ничем не занятого не так уж легко заставить читать.

Под конец одного из таких совещаний, во время которого Флер Ли слезно молила нас разыскать простую, доступную идею, она ей вдруг самой пришла на ум. Несомненно, она обладала глубоким пониманием человеческих искушений.

— У них все есть! — вскричала Флер Ли. — Они могут оплатить самые разорительные путешествия вокруг света. Они могут сами нанимать пароходы, покупать острова… Так предложите нм просто поберечь деньги! Им самим такая идея никогда не придет в голову.

На следующей неделе «Ярмарка» внушала своим читательницам: «Путешествуйте, оставаясь в Нью-Йорке». Таков был заголовок над новой серией статей, в которых рекомендовались «испробованные, изученные и апробированные» журналом рестораны исключительно иностранного происхождения. Мне и Бэбс поручили заняться этим. Бэбс взяла на себя деловую часть, а мне надлежало дополнять статьи экзотической ноткой.

Горькая тайна вновь возвращающихся воспоминаний. Откуда начнется их натиск — предвидеть немыслимо.

Мою живую рану бередит голос девушки, сказавшей:

— А со мной никогда ничего не случается…

Мы были в кафе — это время завтрака. Я вскочила, оставила на стойке два доллара и направилась к двери.

— Что с вами такое? — спросила нетерпеливо девушка. — Я и не думала, вас чем-нибудь обидеть.

— Вы не обидели меня.

— Тогда в чем дело? Как странно вы себя ведете.

Я вышла, пытаясь вспомнить далекий исчезнувший голос. Он то близился, то пропадал, и я все еще стояла на краю тротуара в состоянии полного изнеможения.

— А ведь со мной никогда ничего не случается, мадам Мери.

Антонио, двадцатилетний Антонио, он опять передо мной, и ничего больше уже не существует.

— Ничего, — повторил он, — абсолютно ничего не случается.

А вдали море, такое спокойное утро, медленно движется облачко.

Моя бабушка восседает в тени большого пляжного зонтика, я у ее ног, а юноша лежит на песке лицом к солнечным лучам.

— Никогда, ничего… Уверяю вас.

Антонио переворачивается на живот, и его влажная спина блестит. Бабушка смеется грудным смехом и шепчет:

— Все шутишь…

Так, наверное, смеялась Цирцея над путниками в глубине своего грота; вместо ответа на вопросы — смех, ворчливый, опасный, таинственный.

А упрямый, нетерпеливый мальчик, жалевший, что ему всего лишь двадцать лет, повторял:

— Ну ничего, мадам Мери. Вот поверьте.

— Значит, ты счастливый, Антонио. Не спорь. Ведь только с влюбленными ничего не случается… Любовь — это такая сказка, к которой добавить нечего. Ей достаточно себя самой. Не забывай об этом.

Юноша порозовел от удовольствия. Он посмотрел на меня, потом улыбнулся бабушке.

— Вы никогда не ошибаетесь, мадам Мери.

Она подняла глаза к небу.

— Так ведь тут ошибиться трудно! Ты влюблен. Это видно даже по тому, как ты нежишься на песке вроде ящерицы, и ничего тебе больше не нужно. Твои претензии надуманны, даже смешны. Человек, с которым ничего не случается, немного напоминает охотника, он постоянно настороже, в напряжении от головы до пят.

Какой-то пловец, еще весь мокрый от струящейся по телу воды, поймал на ходу эту фразу.

— Ах, как вы много знаете, мадам Мери!

— События с неба не сваливаются, вот это я и знаю… — говорит бабушка.

И лодки с дремлющими в них семьями скользят по плотной, как масло, воде, а солнце накаляет песок своей огненной шпагой. Слышна песенка, доносящаяся из какой-то харчевни, и звуки поздней мессы. Громкоговорители воюют между собой. Мы бежим в море, и в ушах у нас звучит «Отче наш», а когда возвращаемся, с хохотом брызгая друг на друга водой и греясь в теплом песке, слышим «Я так сильно люблю тебя» вперемежку с отголосками мессы. Выкрики торговца мороженым и его шаги, шлепающие по морской воде, выводят нас из блаженного состояния. Молодой парень спрашивает бабушку, и в голосе его слышна лень:

— Вы не хотите, чтоб я позвал его, мадам Мери?

Она отвечала:

— Не надо. Лежи. Очень уж жарко. Дай мне лучше мою шляпу.

Мороженщик прошел.

На высотах, которые окружают Палермо, в то лето пребывали артиллерийские школы. Солдаты, обосновавшиеся на каменных кручах, упражнялись в стрельбе по мишеням.

Слыша выстрелы, бабушка говорила;

— Ну что за дурни! В такую-то жару. Придет же в голову!

Если стрельба не смолкала и пушки мешали нашему отдыху, бабушка раздражалась:

— Эти преступники готовят нам войну!

Ее слова заставили мальчиков вскочить с места.

— Вы серьезно так думаете, мадам Мери?

И она становилась озабоченной, словно утратила способность наслаждаться покоем лета. Мы лежали у ее ног, распластавшись на песке, в тени ее зонтика, внимая ее мудрости, ее предсказаниям.

Мы были беспечны, как дети на каникулах. Все казалось нам игрой или вызывало удивление. Мы считали выстрелы грохотавших пушек: вот этот залп, прозвучавший в горах, отдался два, три раза, этот уже четыре, нет, нет — всего два, настоящий рикошет! Эскадрильи самолетов чертили в небе над нашими головами гулкие радуги. Мы наблюдали за ними весь день и заранее уславливались не закрывать глаза, не моргать, несмотря на сильное солнце. Легкость самолетов нас восхищала. Куда ж они летели? Нам об этом не говорили. А что это за солдаты в африканской форме? Они пели «Черное лицо прекрасной абиссинки» — песню, которую мы никогда прежде не слышали. Внезапно все они хлынули на пляж, точно обрушился песчаный смерч. Мы видели, как они раздевались и тщательно складывали брюки, рубашку, френч, а поверх всего — свою колониальную каску. Потом лихо бросались в воду, и пляж внезапно пустел, как будто бы весь отряд утонул, а от него остались только эти кучки аккуратно сложенной одежды. После купанья они одевались и возвращались в город, где шагали попарно в форме цвета хаки.