Валерий Губин - Вечное невозвращение

— Сергей Иванович! Это вы? Так же инфаркт можно получить!

— Запросто, — согласился профессор.

— Что вы здесь делаете, поздним вечером в лесу?

— Ждал вас, чтобы поделиться некоторыми мыслями по поводу платонической любви.

Позади него прыснули. Из темноты показались еще несколько силуэтов.

— Да у вас тут целая делегация!

— Это не делегация, — выступила вперед женщина, — а кружок по изучению трудов Мичурина. Меня зовут Эльвира Борисовна. А это наши соседи — Костя, Тоня и…

— Иголк, — подсказали ей из темноты.

— Просто целая масонская ложа. Ничего не понимаю.

— Пойдем с нами, студент, — пригласил Костя. — Сейчас все поймешь.

— Хорошо, пойдемте. Лена, ты где?

— Я здесь. Давай рюкзак вместе понесем.

Они прошли еще метров сто в сторону от тропинки. Круглов открыл было рот, чтобы спросить о повестке заседания кружка, как вдруг увидел впереди зеленое сияние.

Где-то около сорока я решил, что проживу, постараюсь прожить лет семьдесят пять. С тех пор прошло более десяти, и я до сих пор не изменил своего решения. Однако недавний инфаркт сильно подорвал мою уверенность. Я стал думать, что моя жизнь — это движение по тонкому, хрупкому льду, а семьдесят пять — далекий, еле видный вдали берег. И добраться до него будет для меня чудом.

Основным злом моей жизни, с которым я всегда боролся, было равнодушие. Я равнодушно относился к своим родственникам, то есть, конечно, готов был им помочь и помогал, если возникали проблемы, но если проблем не было, я забывал об их существовании.

Я равнодушен к своим коллегам и никогда ни с кем из них не сходился близко. В моей жизни были лишь два друга, которых я по-настоящему любил, но они умерли, последний уже десять лет назад. Сейчас есть только приятели, с которыми мы не видимся по полгода. Я равнодушен к власти любого уровня, ко всем событиям и политическим проблемам, которые происходили или происходят в стране, потому что никогда не мог отделаться от чувства, что это все разыгрываемый спектакль для бедных.

Я равнодушен к богатству — конечно, его хорошо иметь, но только тогда, когда оно сваливается с потолка, как дар, как наследство вдруг объявившегося американского дядюшки. Но богатство, добытое собственным трудом, которое нужно к тому же сохранять, лелеять, исхищряться все время жить, имея в виду возможную выгоду, — вызывало у меня тоску.

И от этого равнодушия я страдал: мне так хотелось во что-нибудь поверить, кому-нибудь беззаветно служить, испытывать радость самоотдачи и счастье принесенной пользы. Но служить, делать добро или верить — все это искусство, искусство жизни, которым я не владел. И в этом плане я чувствовал себя обделенным. Во мне не было самого главного таланта — таланта жить.

Хотя я всю жизнь занимался философией жизни: изучал Шопенгауэра, Ницше, Бергсона, писал монографии, восхищался их мудростью — но никогда не пытался жить так, как они учили. В конце концов я даже пришел к выводу, что они учили вовсе не жизни, а смерти. Они учили тому, как не надо жить, чтобы оставаться человеком, и постепенно, может быть и не осознавая этого в полной мере, приходили к выводу о том, что жить никак не надо, ибо, живя, оставаться человеком невозможно. Поскольку человек — это болезнь, зло, страх, глупость, зависть, агрессия, стадный инстинкт. Если все это преодолеть, то ничего человеческого не останется. Может быть, будет что-то другое, но не человеческое. И это что-то другое человеку недоступно, так как преодолеть человеческое нельзя.

Поэтому и любимое дело — моя философия также культивировала во мне равнодушие, убивала во мне всякую страсть жить, заставляла на все смотреть, как на спектакль, к тому же из самого дальнего ряда.

Только любовь придавала моему призрачному существованию некоторую реальность. Я любил Лену, но она давно исчезла из моей жизни, когда я был еще молод, и воспоминания об этой любви до сих пор отдают светлой грустью. Я любил свою жену, собственно, я узнал, что люблю ее, лишь когда она умерла. До этого я полагал, что прекрасно можно прожить и без любви, которая несет с собой подозрения, ревность, избыточные переживания — достаточно взаимной терпимости и уважения. Когда она умерла, я долгое время барахтался в пустоте, как космонавт, выброшенный за борт, судорожно пытаясь за что-то уцепиться — за работу, за пьянство, за путешествия, но ничего не помогало. И я долго еще привыкал жить в мире, в котором ее уже не было, как инвалид привыкает ходить на протезе.

Теперь мне кажется, что я люблю Эльвиру, хотя, наверное, только кажется. На самом деле есть страх, что такого подарка судьба мне в этой жизни уже не сделает. Если что-то случится и мы расстанемся, я уже навсегда останусь один.

Они подошли к деревьям, за которыми начиналась поляна, и встали, замерев. Шатра не было, но пылал огромный костер, который хорошо освещал лица сидевших вокруг, и лошадей, пасшихся неподалеку.

— По-моему, это те же рыцари! Я их уже видел, — громко прошептал Круглов.

— Где ты их мог видеть, студент?

Круглов хотел ответить, но тут один из рыцарей заговорил, и они замолчали, вслушиваясь в очень странный, ни на что не похожий язык. Рыцарь говорил, как будто оправдываясь перед своими товарищами, жалуясь и убеждая их, а те согласно кивали головами, иногда прерывая его речь репликами.

— Интересно, о чем он так долго говорит?

— Тихо, — прервала их Эля, — я, кажется, понимаю.

Рыцарь встал и направился прямо к дереву, под которым они стояли. Он подошел почти вплотную. Эля отступила назад.

— Он нас не видит, — сказал идиот, — но может услышать.

Рыцарь, совсем молодой человек с небольшой бородой и усами, очень живописный и по лицу, и по одежде, опять стал говорить, глядя прямо на них. Казалось, что он им хочет что-то сообщить хотя, на самом деле он по-прежнему разговаривал со своими товарищами.

Стоять так, лицом к лицу, было неудобно, и Эля отступила еще дальше, увлекая за собой остальных. Один из рыцарей вскочил и, показывая на небо, стал громко кричать.

— Он говорит, что звезды в прошлый раз в это время были совсем не так расположены. И они все-таки попали не только не в то время, но и не в то место.

— Надо же! Они путешествуют во времени! Уже тогда могли путешествовать, имели машину времени, а мы сейчас не можем! — возмутился Круглов.

— Когда тогда? — спросил Костя.

— Ну, судя по их старофранцузскому, — ответила Эля, — это двенадцатый или тринадцатый век. И машины у них нет. Они говорили про какой-то колодец. Еще один день — и они, если не найдут того, кого искали, уйдут назад через него. Черт возьми, это же колодец времени! Сергей! Ты говорил, у вас есть такой в деревне.

— Это ты его так назвала! При чем здесь время?