Сергей Саканский - Наблюдатели

Это не улица, а коридор, и вокруг не здания, а стены квартир, и над головой не небо, а потолок, и под ногами не тротуар, а пол, но это само по себе не страшно – страшно другое…

Мне страшен мой собственный страх, именно то, что я испугалась чего-то совсем нестрашного… И, кажется, есть ответ: причина, по которой я этого испугалась, именно она представляет суть моего страха.

Я вхожу в одну из комнат, миную какие-то темные коридоры, кладовые и кухни, выхожу с другой стороны, как мне сначала кажется – на улицу…

Но это не улица…

Передо мной опять коридор, но только более широкий, над головой все тот же мертвенно бледный потолок, который и светит здесь, словно сплошная лампа, а под ногами – пол…

Вот что здесь самое страшное, и теперь кажется, что я знала об этом всегда, но притворялась, что это не так – этот потолок и есть здешнее небо, этот пол и есть здешняя земля.

И в тот самый момент, как я понимаю это, окружающие люди – если это, конечно, люди – узнают меня…

Да, они узнают меня, и узнают, что я здесь – чужая.

Они идут за мной, я вижу их, высоких и худых, и они идут за мной по широкой улице – пятеро в ряд…

Их лица скрыты под капюшонами, а из под капюшонов, из черноты, желто блестят их маленькие глаза…

Никогда не забуду сон, который приснился мне в детстве, пророческий сон, определивший всю мою дальнейшую жизнь и судьбу.

Действие почему-то происходит в другом времени, я узнаю это время, благодаря своему невъебенному опыту кинозрителя – девятнадцатый год, голод, гражданская война…

В Оренбургской области упал метеорит, я срочно еду туда, с экспедицией из Москвы. Это – тело яйцеобразной формы, размером с мешок картошки, оно полое внутри, там кто-то есть, он стучит…

Мы долго едем на место, по бездорожью, сидя на каких-то скрипучих подводах…

В Оренбурге нас встречают представители местного ЧеКа. Мы вскрываем объект в их присутствии, внутри два бледнокожих полумертвых существа, чем-то похожих на кур, только без перьев, как будто – уже ощипанных кур, и еще – с необычайно длинными ногами…

О да! Это был пророческий сон.

Пожалуй, впервые тогда в моей жизни появились куры, пусть пока что их странный, неземной, искаженный облик…

Важно представить себе это время, голодный год, голодный город, и по его обгорелым дворам уже ползут зловещие слухи – о курах…

Темная злобная толпа собралась на главной площади, напротив здания ГубЧеКа. Люди хочут есть, они ждут выдачи кур.

Но кур больше нет.

Чекист в кожаной куртке, худой, мертвенно бледный человек, курящий ядреную тамбовскую махорку, коротко стучит обнаженным наганом по столу.

– Курей не будя! – кричит он, полностью соответствуя лексическому стилю тех лет, и мы, биологи и врачи, приехавшие из столицы, понимаем, что куры съедены, и съедены самими чекистами, которым наплевать на отечественную и мировую науку, которым все равно, что в их руках были живые инопланетяне, они жрать хотели, и съели вот…

И мы, столичные биологи, врачи, астрономы, копаемся в мусоре на заднем дворе управления ЧеКа, собираем их сырые косточки, понимая, что даже жалкие вываренные останки для науки бесценны…

Но вскоре выясняется, что и этого они нам не дадут, потому что они – никогда, ничего не дадут – нам …

Комиссары запоздало соображают, что сделали ошибку, и, дабы мы не смогли донести на них в центр, они решают нас расстрелять, а останки инопланетян уничтожить. И наши останки – тоже…

И вот, столичных ученых – биологов, астрономов, врачей и лингвистов – подводят всех вместе к сырой деревянной стене…

В такие моменты обычно просыпаешься. Вероятно, так оно и было, ибо я больше ничего не помню из того далекого сна. Странно вообще, что такой сон мог присниться человеку в его пионерском возрасте и во времена пионеров вообще…

Этот сон приснился мне в моем далеком детстве, в шестидесятые годы, а действие его происходило в девятнадцатом году… Как давно, как умопомрачительно давно все это вместе взятое было!

Ужасно быть женщиной. Она идет, маленькая, среди огромных, плечистых мужчин, и каждый может ее обидеть.

Она видит наглые взгляды, к ней пристают всякие грязные типы, ее окликают на улице из машин…

Так, наверное, чувствует себя в охотничьем заказнике какая-нибудь особо вкусная дичь.

Как если бы мужчина всегда имел при себе полный бумажник и нарочито тряс им на каждом углу.

Женщина всегда носит с собой свое золото, и ни в каком надежном банке его не скрыть.

В воскресенье впустую звонил телефон, Микров брал трубку, чертыхаясь, затем многозначительно потрясал пальцем:

– Молчат, любовнички! – привычно шипел он, и если бы ему пришло в голову хоть посмотреть на меня, то он бы не без удивления заметил, как заливает мое лицо алая краска вплоть до кончиков ушей, ибо – я чувствовала! – что это звонил именно он.

Вечером я сама взяла трубку на кухне и услышала, наконец, его голос. Он спросил, могу ли я выйти на минутку прямо сейчас.

Сердце мое забилось необычайно: я быстренько, встав на табуреточку над раковиной, подмылась и переодела трусики. Микрову я сказала, что опять хочу сладенького . Он ничего не заподозрил, ведь со мной так бывает: вдруг очень захочется сладенького, и я хожу из угла в угол, мучаюсь, деньги жалею или выйти в темноту боюсь, пока, наконец, не решусь и не выбегу до ближайшего ларька…

Жан ждал в машине на углу соседнего дома. Сначала я прошла мимо, оглядываясь, словно шпион. Потом вернулась и нырнула в его машину, как бы в первый раз, весной, в холодную воду… Через три минуты мы доехали до окраины Перовского парка, и Жан выключил мотор.

Мы сделали все быстро и жарко.

Стекла в машине запотели, и я провела ладонью по стеклу, намекая на Титаник . На обратном пути мы коротко и насыщенно поговорили о фильме. Жану, как любому мужчине, понравились лишь те кадры, где тонет корабль. Мальчишки всегда остаются мальчишками. Я купила шоколадку.

– Ну, как, сладенько тебе было? – спросил Микров, глядя, как я, кончив свою трапезу, облизываю пальцы.

– Сладенько , – со значением сказала я. – Ох, как сладенько!

Микров терпеть не может сладкого, которое любят все нормальные люди, что еще больше делает его уродом.

А у Жана какие-то странные, добрые, какие-то оленьи глаза… Хочется писать стихи об этих глазах, об этом чудесном имени, за которым журчанье и Франция, жадная страсть и жажда самой жизни… Только не подымается рука, не время еще: стихи нужно выносить, под сердцем, словно ребенка…

О, ужас! Слово ребенок мне всегда словно острый нож…