Манес Шпербер - Как слеза в океане

В первых письмах Гануся говорила о нем со страстной любовью, потом с симпатией и озабоченностью. Но все они, от первого до последнего, осуждали его.

Он заставил себя прочитать все письма второй раз и заново испытать глубокий стыд.

Был уже день. Менье выключил свет. Он еще помедлил, прежде чем разбудить Фабера, — его голова лежала на столе, поверх писем и фотографий. Как бы он ни волновался, но перед тем как его сморил сон, лицо его осталось спокойным и мирным, строгость и напряженность черт исчезли полностью, и Фабер выглядел почти молодым. И он тоже сделан из броневой стали и каучука, подумал Менье. Чего только Фабер не пережил! Пусть все это он хранит в своей памяти; но достаточно одного часа сна, чтобы от всего отключиться. Как было бы ужасно, если бы мы состояли только из души, и как это разумно, что есть еще и тело, которое живет сегодняшним днем и избавляется от вчерашних страданий, как от всего, что неудобоваримо.

Но все же придется его разбудить, скоро приедет мадам Менье. Это день ее возвращения в Париж, всю войну она провела в своем поместье.

— Спасибо, вы хорошо сделали, что разбудили меня. У меня полно дел сегодня, — сказал Дойно. Он собрал письма и убрал их обратно в конверт. Чем старше он становился, тем чаще у него случались дни, с началом которых его охватывало чувство, что он слишком много времени растратил впустую.

Менье повел его в столовую, где их ждал завтрак. Они молча выпили кофе. Потом они подробно поговорили об Алене.

Дойно покинул дом Менье еще в первой половине дня. Он направился к Бертье, который во время «странной войны» 1939–1940 годов был сержантом в полку добровольцев. Каменщик, мастер своего дела, мэр маленького городка Безон на юго-западе страны, Бертье был теперь известным человеком. Он хорошо проявил себя в движении французского Сопротивления, поэтому его призвали в Учредительное собрание. Перед войной его честолюбивым желанием было стать членом генерального совета [229] Орган самоуправления в департаменте, избираемый населением и существующий параллельно с префектом, назначаемым президентом. своего департамента. Но события в стране и его собственные деяния далеко превзошли поставленную цель.

Лагранж был убит где-то в тех местах, сын Менье сидел в одной из тюрем, находившихся поблизости от Безона. Бывший сержант стал там потом командиром одного из партизанских отрядов и являл теперь в своем лице некоторым образом власть, многие пытались его умаслить, прежде всего те, кто усердно сотрудничал в годы оккупации с правительством маршала Петена. Нечистая совесть, гораздо более активная, чем память о пережитых притеснениях и гонениях, напирала со всех сторон, требовала вынесения суровых приговоров, взывала к мстительной жестокости.

— Что касается дела Лагранжа, — сказал Бертье, — тут мало что можно сделать, мертвых не поднимешь. Там, где верх одерживали коммунисты, они везде разделались со своими бывшими членами партии, особенно если подвертывался благоприятный случай. Это произошло не в моей округе, и потому я не могу заняться этим делом. Вот для молодого Менье можно кое-что сделать, ну, например, сразу же перевести его в больницу, так сказать, для наблюдения за его душевным состоянием. Пусть он там побудет несколько месяцев, ну, скажем, год, а там будет видно. Если его руки действительно чисты, как ты говоришь… А теперь давай поговорим о чем-нибудь другом, Фабер. Посмотри-ка сначала вот эти фотографии — ну что ты скажешь?

Пока толстенький маленький человек обстоятельно расстегивал пальто, пиджак, вязаную жилетку и верхние пуговицы еще одного жилета, из внутреннего кармана которого он извлек бумажник, Дойно с умилением вспоминал то летнее утро, пять лет назад, их бесконечное отступление в июне 1940 года.

Бертье тогда был готов отказаться и не пошел бы с ними дальше, если бы ему постоянно не напоминали про его детей. Он и тогда с радостью показывал их фотографии. В те дни погибли Миша Литвак, маленький испанец и Бернар, любитель псалмов.

— Вот это Жорж, ему скоро семнадцать. Ну что ты скажешь, как он изменился? Здоровый, сильный, как бык, — настоящий мужчина, все девчонки выворачивают себе шею, оглядываясь на него. Не глуп, даже напротив, но школа, нет, знаешь, это не для него. Он станет строительным подрядчиком, как и я. Здесь он выглядит строгим, солнце светит ему прямо в глаза, а на самом деле он добряк — у него сердце из чистого золота, вот что я тебе скажу. Ну а теперь, нет, я ничего не буду тебе говорить заранее, сам суди, ты только взгляни на нее! Наверняка ты еще помнишь старые фотографии Жанны — ну, что скажешь? Пятнадцать лет! Ну разве ты видел когда-нибудь такую красивую девочку? И мало того, ну что такое фото — да ничего, оно только портит ее. В натуре она, ну как бы тебе сказать…

— Она и впрямь удивительно развилась, — согласился Дойно. — Красивая девочка.

— Красивая — ну, а кто не красивый? Но Жанна, я просто даже не знаю, от кого это у нее: когда она смотрит на тебя своими огромными карими глазами, Фабер, так и кажется, что светит не одно, а целых три солнца, ты понимаешь? А вот эта жилетка на мне, смотри, Жанна сама ее связала, раз, два, три — и готово! Но это еще что, это просто ерунда, а вот ее вышивки, те славятся на всю округу! А как она готовит! Как отвечает по телефону — ну ладно, давай оставим, ты сам все увидишь. А теперь посмотри вот на этого молодого человека. Ты наверняка дашь ему — ну, лет двенадцать. Вот и ошибся. Пьеро еще и девяти нет, а уже такой умный! Фабер, у него такая голова — этот ребенок как раз по тебе, вот что я скажу. Я еще и поэтому хочу, чтобы ты обязательно поехал со мной, через неделю-другую я отправляюсь домой. Ты помнишь, в тысяча девятьсот сороковом году я пригласил тебя поехать со мной в Безон, но ты тогда не захотел. А потом я писал и писал тебе, что ты должен переселиться к нам со своим приемным сыном, а ты взял и уехал в Югославию. Но теперь ты обязательно поедешь со мной, и на сей раз не помогут никакие отговорки. И кроме того, тебе так и так нужно поехать на юг ради твоих обоих «дел», как ты их называешь.

— Я недооценивал тебя, Бертье, это правда.

— А, что там, речь не обо мне, а о том — как бы это сказать тебе? Понимаешь, такая страна, как Франция, может, она и не лучше других, но, в конце концов, ты же сам знаешь, число чистых… может, на сей раз оно и не было у нас ахти какое большое, но, однако же, не меньше, чем в других странах — во всяком случае, хватило сил, чтобы сначала голыми руками поднять народ и доказать ему, что нет такого права лежать и плевать в потолок, если есть еще силы встать и бороться. Ты понимаешь, борцы Сопротивления, ну хорошо, пусть нас сначала было немного, но ведь за год до конца все пришли и, конечно, огромная армия тех, кто вел двойную игру, даже они пришли к нам. Ведь это по-человечески так понятно, ну, скажи сам, Фабер?