Манес Шпербер - Как слеза в океане

Но мальчик не хотел ждать. Так начался его разрыв с детством. И вот спустя десятилетия он вернулся в детство. Маленький мальчик в высоких сапогах глядит на спящего крестьянина, у которого белые, заледеневшие усы.

Штеттен добавил бы: «А взрослый, порвавший со своим детством, оттого что не хотел ждать, теперь сидит и снова ждет Мессии, которого зовет „мировой революцией“ или „бесклассовым обществом“. Ничто не меняется, мой милый Дион».

Дойно придвинул к себе диктофон и вставил новый валик. Он хотел ответить Штеттену, на это и на многое другое. Поднеся ко рту раструб, он увидел перед собой маленького старичка, одинокого, потому что у него убили сына. Это — единственный человек на земле, который не ждал царства Божьего и не искал его. И он будет бороться с убожеством бытия, покуда оно не положит конец его усилиям.

Герда слышала, как он отпирает дверь, щелканье замка разбудило ее. Она хотела, чтобы он разбудил ее сам, а потому притворилась спящей. Она ощущала его близость, когда он стоял и смотрел на нее. Потом услышала, как он на цыпочках вышел.

Тогда она проснулась окончательно. И стала ждать. Несколько раз она слышала его шаги, потом он уселся в кресло, но больше не встал и к ней не вошел. Она прислушивалась, но ничего не происходило, и время текло так медленно, что ей, чувствовавшей биение своего пульса, казалось, что между его отдельными ударами проходят невыносимо долгие минуты.

Живя с Дойно, она научилась ждать. Потом она поняла, что нельзя научиться ждать мужчину, в любви которого можно быть уверенной лишь до тех пор, пока он не покинул постели.

Двадцатичетырехлетняя Герда любила и раньше, и ее любили многие. Она не знала, чем так неодолимо привлекал ее Дойно. В те дни и часы, когда его не было рядом, она была уверена, что он не любит ее. Но была уверена и в том, что в один прекрасный день их отношения станут совсем иными, и произойдет это неожиданно для обоих. В этот день пройдет его отчуждение, он скажет ей: «Я люблю тебя!», и это будет навсегда.

Иногда он казался ей «бедняжкой». Она часто представляла себе, как он заболеет, все его бросят, и только она останется с ним и спасет.

Вот Денис слепнет — после долгой, продолжительной болезни. Все друзья покинули его, даже бывшая жена больше знать его не желает. Но она, Герда, помогает ему с таким рвением, что все расступаются, когда она с радостно-упрямым видом ведет его по улицам или, говоря проще и точнее, твердой рукой ведет его по жизни.

Эта картина часто вставала у нее перед глазами, когда Герда в обеденный перерыв отдыхала на скамейке в парке, и волновала ее больше, чем любые эротические фантазии. В ней Герда всегда видела себя в синем костюме, в белой жилетке. Это было чудесно. И всегда была ранняя осень, и они шли, нет, медленно брели по какой-то кленовой аллее, и она тихо, но отчетливо читала ему на память: «Господь, пора. Дай лету отцвести» [43] Из стихотворения «Осенний день» Р.-М. Рильке. (Пер. А. Биска.). . И Денис смеялся и был очень счастлив.

Но теперь, пока она ждала, когда же Дойно наконец встанет, вернется в комнату и нежно поздоровается, эта картина не приходила.

У нее замерзли ноги. Она хотела потянуться за одеялом, лежавшим на стуле возле кровати, но передумала. Из упрямства. До такой степени Дойно определял все ее поведение, до такой степени все было связано только с ним.

Она завидовала женщинам, работавшим вместе с ней в большой адвокатской конторе, счастью, буквально переполнявшему их в первые дни недели. Но стоило немного послушать их, как зависть превращалась в стыд. И тогда она ощущала себя несмотря ни на что счастливее всех.

Она встала и прошла в ванную. Оглядела себя в узком, высоком зеркале, смахнула с лица прядь светлых пепельных волос — иногда они казались ей красивыми, иногда же — скучными, а порой даже отвратительными. Нет, слезы не портили лица, и нос не покраснел. Конечно, есть женщины красивее ее, но не намного. Ей захотелось есть. Она пошла на кухню и принялась поедать сандвичи, приготовленные для него. Последний решила отнести ему — и отдать, не говоря ни слова. Войдя в кабинет, она обнаружила его на диване. Вероятно, он заснул, прослушивая запись; с наушниками на голове он казался совсем мальчишкой, даже больше чем во сне, обычно по-детски спокойном.

Что же он там надиктовал? Она осторожно сняла с него наушники и надела их на себя. До нее донесся его мягкий голос. Ах, это оказалось всего лишь письмо к тому старичку-профессору из Вены, это ее не интересовало. Но ей хотелось послушать голос. Иногда он разговаривал с ней так, как с этим стариком. Слова лились беспрерывно, она не воспринимала их и думала.

«Что же притягивает его к этому чужому для него человеку, да так, что эти слова для него важнее, чем объятия женщины?»

Она вслушалась:

«Нет, я не презираю искусство быть счастливым, вы это знаете, профессор; и я не могу недооценивать того замечательного счастья, которое дает, например, женщина, — оно пробуждает нашу исконную тоску по неизведанному; того счастья, которое дает нам пейзаж, — он учит нас делать открытия; счастья, которое дает музыка, ибо она умеет незаметно, но так глубоко покорить нашу душу. Но должен сказать, что счастье может стать целью только в трагической картине мира, оно приобретает такие масштабы, которые присущи разве что ощущению недостигнутого совершенства. Остается счастье как средство. Но это — средство, которое не помогает. Это — плохо заваренное зелье забвения. Человек слишком хорошо помнит то, о чем пытается забыть с его помощью. Мы строим планы на вечность — и растрачиваем жизнь в единый миг, строим планы на бесконечность, тогда как наш удел — всего лишь неизмеримая малость земного бытия; что проку от счастья существам, обделенным и временем, и величием?

Мы решили не связывать больше ни время, ни величие с понятием Бога и решили сами так изменить условия человеческого существования, чтобы сделать и время, и величие, а вместе с ними — и достоинство человеческим достоянием. Ибо только достоинство дает человеку возможность обрести смысл своего существования иначе, чем через его отрицание».

Надо же, как много слов, подумала Герда. Как же Денис не замечает, что они лишние. Оказывается, он ничего не имеет против счастья. И потом, ведь и в этом его бесклассовом обществе люди тоже не будут жить вечно. А так насчет времени — полная чепуха. Но все равно он прав, и дело не в словах, а в интонации. Правда, этого умные мужчины никогда не понимают. И любят их по большей части только тогда, когда они сами любят. А они-то воображают о себе бог знает что.

Слова лились дальше, теплые, завлекающие. Она попыталась думать о другом. Посмотрела на Дойно, как он лежит, лицо — на границе света и тени, тихонько дышит и спит себе, позабыв и о времени, и о величии. Она почти примирилась с ним, потому что то, что он говорил о женщине и о счастье, могло в данном случае относиться только к ней.