Манес Шпербер - Как слеза в океане

Его разбудили голоса — голос женщины и еще один, незнакомый мужской голос. Он сразу вспомнил, где находится. Но не стал открывать глаз, решив сначала выяснить, в чем дело.

— Это все, что ты о нем знаешь, Теа? Маловато. Может быть, он грабитель, убийца, сбежавший от ареста, взломщик, шпион, большевик, наконец…

— Этого не может быть, он же немец.

— Я имел в виду — коммунист.

— Коммунист? Нет, он не похож на коммуниста.

Мужчина добродушно рассмеялся:

— Много ты в этом понимаешь! Ладно, сейчас посмотрим. Разбуди-ка его.

— Ты обещал мне, Вильгельм, что не будешь никуда сообщать о нем. Врач должен соблюдать профессиональную тайну.

Мужчина снова засмеялся.

— Сначала — потаскушка, которую якобы из ревности хотел убить муж, потом — самоубийца, стрелявшийся из-за фамильной чести, да и тебя я уже сколько раз «оперировал» — найди же себе наконец нормального, приличного мужа, Теа, или уж возвращайся ко мне. Мое предложение остается в силе. Ладно, буди своего героя, дай мужчинам поговорить с глазу на глаз и свари мне кофе покрепче.

— Проснитесь, господин Гебен. Это — доктор Ленгберг. Да, фамилия у него такая же, как у меня, он — мой бывший муж.

Доктор обследовал его.

— Вам повезло, молодой человек, ранение сравнительно безобидное. И пришли вы еще вовремя, хотя и поздновато. Пуля застряла и вылезать не хочет. Можно, конечно, ее там оставить, пусть себе сидит, но лучше вынуть. Так что сходите в больницу, там вам ее быстро и безболезненно извлекут — и можете быть свободны на всю оставшуюся жизнь.

— Я не пойду в больницу.

— Ах, вот как, он не пойдет в больницу. Не хочет привлекать внимание общественности — похвальная скромность. Нет так нет, у нас все предусмотрено, можем и на дому все проделать в лучшем виде. Фрау доктор Теодора Ленгберг отдает любовнику самое дорогое, что у нее есть: своего личного хирурга.

— Я не любовник.

— Пока, — засмеялся врач. — Всему свое время, у вас еще все впереди.

Через час операция была окончена, пуля вынута, Йозмар сидел в ванной комнате с перевязанными плечом и предплечьем, голый до пояса — рубашку он надеть не мог.

— Хорошая пулька, — сказал врач. — Где-то я видел такие. Кажется, это от нового пистолета гестаповцев. Впрочем, я могу и ошибиться. Так что вы, молодой человек, вполне можете быть убийцей майора фон Кленица.

— Я не знаю такого, — ответил Йозмар. — И вообще я не убийца.

— Нет так нет, я только рад. На политику мне плевать, хоть я — примерный нацист и им останусь, пока тысячелетний рейх не рухнет. Но вообще я предпочитаю хорошую монархию, где не слишком много врачей-евреев. Хорошо бы вам раздобыть еще чистую рубашку — не бойтесь, она не сделает из вас капиталиста. Ну что ж, адью, хайль, ура, долой — выбирайте, что хотите, мне все равно.

Около полудня вернулась Теа, она купила ему рубашки, а вечером они поехали в Карлхорст [72] Карлхорст — тогда дачная местность, пригород Берлина. , где у нее был домик.

Температура держалась еще несколько дней, на второй день она даже повысилась. Плечо болело, но терпимо. Йозмар ослаб много спал. Просыпаясь, он всякий раз видел ее. Обычно она сидела у большого окна, выходившего в сад.

Когда он в первый раз проснулся не испуганный, не подавленный, с чувством, что находится в полной безопасности — она снова сидела у окна, теплый день клонился к вечеру, — он сказал:

— Такие сумерки — вещь опасная. Они наводят человека на мысль, что он неправильно жил, все время бросался из крайности в крайность. Что, например, мало занимался музыкой, хотя музыка, может быть, была самым главным в его жизни. И что…

Она ждала продолжения. Он смотрел в окно, мимо нее. Ей хотелось подойти, взглянуть ему в лицо, коснуться руками щек. Но она не осмеливалась. Она все больше робела перед этим чужим человеком, к дыханию которого прислушивалась уже столько дней, так что начинала испытывать беспокойство, выходя из его комнаты даже на минуту.

Она ждала, что он проснется, что снова заснет, что пошевелится во сне, что снова проснется и скажет несколько слов, пусть даже они будут обращены не столько к ней, сколько к нему самому.

Хорошо бы все оставалось так, как сейчас, изо дня в день, из месяца в месяц! Ведь рано или поздно он встанет с постели — и что тогда? Этого она не знала. Чего же она сама хочет? И этого она не знала. Но была твердо уверена лишь в одном: хорошо, что есть этот человек, что она до сих пор не знает, откуда он явился и почему пришел именно к ней, когда оказался в беде, причин и масштабов которой она не знала, как не знала и того, куда он уйдет потом.

— По-моему, я уже могу встать с постели, — сказал он однажды утром. — Но останусь у вас еще несколько дней, если позволите.

— Да, — ответила она почти безжизненно. И добавила, взяв себя в руки: — Да, конечно, оставайтесь сколько хотите. Я рада, что вы здесь.

— Не знаю, как и благодарить вас за все, что вы…

— Не надо об этом, прошу вас. Я даже не знаю, как вас зовут.

— Меня зовут Йозеф Мария, но это смешно. Друзья называют меня Йозмар.

— Оставайтесь здесь, Йозмар. Здесь вам ничто не угрожает и никто не будет мешать. Вы еще не видели мою музыкальную комнату — она вам наверняка понравится. Вы же сами сказали, что хотели бы больше заниматься музыкой. Здесь у вас будет такая возможность.

Йозмар был смущен и решил еще раз попробовать как следует отблагодарить эту женщину.

— А у вас другая прическа, правда? Так, гладко зачесанные, ваши волосы еще красивее.

— Они крашеные. Мой настоящий цвет — каштановый.

— Крашеные? Я бы не догадался, но каштановый, наверное, идет вам еще больше.

— Да, возможно. Я больше не буду краситься.

Таковы были их разговоры в эти дни. Йозмар придумывал, что сказать, когда она начнет его расспрашивать. В конце концов, она имеет право узнать, кто он такой и почему его ранили.

Однажды вечером — почти всю вторую половину дня она просидела молча, слушая, как он играет на рояле, — Йозмар сказал:

— Вы — самая удивительная женщина на свете. Подобрали меня на улице и до сих пор ни о чем даже не спросили.

— Вы — очень ясный человек, Йозмар, такой ясный и чистый, что даже ребенку не надо было бы ни о чем вас спрашивать. Чтобы понять, что за человек я, нужно было бы задать очень много неприятных вопросов. Вы ведь их тоже не задаете, Йозмар.

Впервые за много дней она взглянула ему прямо в глаза. Он отвернулся, задумался. Когда-то он желал эту женщину — горячо и страстно, как подросток. Теперь она была здесь, рядом, а желание осталось лишь воспоминанием. И все же она была красива, как-то по-особому красива, не так, как раньше, и не так, как в тот вечер, когда он заговорил с ней у подъезда. Она так изменилась или он? Или это ему кажется после ранения и долгой болезни?