Манес Шпербер - Как слеза в океане

Ленгберг, замещавший тогда их домашнего врача, установил у нее беременность. Запретив ей делать аборт и говорить что-либо родителям, он предложил ей стать его женой. Он давно уже любил ее и, собственно, ни на что не надеялся, но в данной ситуации он мог бы стать «эрзацем» — как бывает эрзац-мед или эрзац-маргарин. Он даже рад, сообщил он, что она в положении, потому что у него есть все основания подозревать у себя бесплодие: грехи молодости и так далее.

Он не пытался утешать ее. Она поняла, что этот человек, живший с ощущением несмываемого позора, с каким-то тщеславным цинизмом видит в ней единственное средство избежать смерти. И этим он привлекал ее. Она приходила к нему еще, а потом дала согласие. Ей хотелось уйти из дома как можно скорее, хотелось, чтобы у ребенка был отец — и они поженились.

Но ребенок родился мертвым.

Какое-то время они еще прожили вместе, а потом разошлись. Его любовь, на которую она не могла ответить, была для нее невыносима. Некоторое время она пребывала в каком-то сумеречном состоянии. Случайная встреча с одним из бывших товарищей Эрвина — они служили в одной эскадрилье — изменила ее жизнь. Она стала его любовницей — так уж получилось. Похожим образом возникали и другие романы. Иногда она даже влюблялась, нелепые надежды зарождались в ней — и умирали снова. Вспоминать о них не хотелось. Главное — никаких глубоких чувств, чтобы потом не страдать. А годы шли, как у всех, как у женщин, которые любили, имели детей, как у женщин, у которых не убили на войне единственного любимого мужчину.

На другой день пришел Ленгберг. Он тщательно обследовал Йозмара, сделал ему перевязку — в последний раз, все уже почти зажило, — принес ему витамины.

— Как пациент вы меня больше не интересуете. В остальном же — знаете, с кем я о вас разговаривал? Не бойтесь, вам ничто не угрожает. Вы наверняка знаете поэта Йохена фон Ильминга, по крайней мере, слышали это имя — кто ж его не слышал! Стальной соловей, энное издание. Ваша фамилия ему ничего не говорит, но он думает, что знает, о ком речь. Я повторяю, вам нечего бояться, господин Гебен. Фон Ильминг — мой старый пациент. Мальчики, они, знаете, сильно выматывают мужчин, ну а я восстанавливаю их мужскую силу. Видите, я только что выболтал вам врачебную тайну. Это у меня такая привычка. В общем, я должен передать вам, что некий известный вам господин, некий весьма известный Зённеке изволит сейчас прогуливаться по Праге. Вашего лидера чуть не поймали, но чуть-чуть, как вы знаете, не считается, его голыми руками не возьмешь!

— Я не знаю господина фон Ильминга, — сказал Йозмар.

— Вам следовало бы знать его, и вообще его давно пора внести в путеводитель и отметить тремя звездочками как достопримечательность. Он — друг этого дома, Теа давно могла бы пригласить его зайти.

Доктор был высок ростом, тучен и очень подвижен. Во время разговора он так выставлял вперед свою огромную грудную клетку, точно готовился сокрушить какое-нибудь препятствие. Йозмару он не нравился, ему претила эта напускная простота прусского офицера-резервиста, легко узнаваемая по неизгладимой привычке к шаблонным выражениям и нагловатой интонации.

— Давайте поговорим как мужчина с мужчиной, господин Гебен. Вы так и не сделались любовником вашей очаровательной хозяйки. С другой стороны, помочь вам выбраться отсюда за границу — за любую, какую пожелаете, — может только один человек, это я. Полюбите Теа, и тогда я, скажем, месяца через полтора отправлю вас в спальном вагоне в Цюрих.

— Извините, господин доктор, но я… Знаете, сердцу все-таки не прикажешь…

— Ерунда, я вам ничего не приказываю. Главное — помолиться, а вера как-нибудь сама придет, это здоровый принцип католиков, и они правы. С другой стороны, я могу вынести все, кроме одного: не могу видеть Теа несчастной.

— Все это странно и не очень порядочно. И крайне несерьезно.

— Вы считаете меня странным, потому что не знаете жизни. Если кто и странен, так это вы. Не прикидывайтесь целомудренным Иосифом! [74] Иосиф — по библейскому рассказу пленный еврейский юноша, живший в доме египетского вельможи и отвергший ласки его жены, за что был оклеветан ею. Вы придурковатый преобразователь мира — разве вы понимаете, как много это значит — иметь возможность сказать себе в свой смертный час: я сделал счастливым одного человека, не весь мир, а одну-единственную женщину.

Чем дольше говорил Ленгберг, тем яснее становилось Йозмару, что человек этот в своем роде помешан; точность и четкость действий сочетались у него с невероятной путаницей мыслей, хотя и в ней была своя логика, и с опасными всплесками чувств, пусть и неглубоких. Да, у Йозмара есть все основания его бояться. Хотя доктор прав: он действительно может спасти его. Но эта путаница чувств и мыслей, в плену которой пребывал доктор Ленгберг, вселяла в Йозмара страх.

Появилась Теа, и доктору пришлось закончить свой монолог. Она пригласила обоих на террасу — пить чай.

По просьбе Йозмара Теа, через день ездившая в город, поместила в крупнейшей ежедневной газете два объявления. Их текст, ничего не говоривший непосвященному читателю, был давно обговорен с лицами из партийного аппарата, которые в ответ тоже должны были дать объявление. Но ответа не было — последняя надежда восстановить утраченные связи рухнула. Значит, рассчитывать на партию он пока не может, за границу ему придется выбираться самостоятельно. Фон Ильминг обычно знает, что говорит, Зённеке наверняка уже за границей. Его-то и хотел разыскать Йозмар в первую очередь.

— Может быть, я Съезжу за границу и сообщу там кому-нибудь о вас?

— Как вам это пришло в голову?

— Догадаться нетрудно. Я уже говорила, что вы — очень ясный человек. Трудно поверить, что вы можете быть заговорщиком. Просто чудо, что с вами до сих пор ничего не случилось. Наверное, у вас хорошие ангелы-хранители — коммунистические, конечно. Ну, а поскольку ангелов не бывает, значит, это были женщины.

— Нет! — возразил Йозмар с излишней серьезностью. — Никаких женщин! Мне никогда не везло с ними, да и я приношу им одни несчастья. Вот, например… — И тут он снова увидел комнату на чердаке, а в ней — Эрну Лютге. Ему захотелось рассказать о ней, но он знал, что этого не следует делать: Теа его не поймет. Да и вообще это не имеет смысла.

— Вы по-прежнему мне не доверяете, Йозмар?

— Что вы, вполне. Но вы — человек из другого мира.

— Вы ошибаетесь, у меня давно нет своего мира. Я вырвана с корнем, и корень этот засох. Я — дочь без родителей, мать без ребенка, жена без мужа. Да и теперь, когда я полюбила, у меня нет любимого.

Йозмар не знал, что отвечать. Самое лучшее — подойти и обнять ее, но, с другой стороны, как-то неловко, даже бестактно пользоваться таким моментом. Наконец он произнес: