Манес Шпербер - Как слеза в океане

И тут же вернулся:

— За ваше хорошее поведение слушайте — но строго между нами: попахивает кризисом! Гитлер боится, хотя и не вас. Кого же? Вот вам загадка! Отгадывайте!

Прежде чем уйти, он положил на стол паспорт. Человек на фотографии действительно был похож на Йозмара.

Бывали часы, когда все так легко удавалось. После обеда они лежали в саду, строили планы путешествий. Небо было синее, солнце припекало, но они не замечали этого, потому что рядом было прохладное море, прохладная тень в патио. Ветви деревьев гнулись под тяжестью плодов, земля плодоносила круглый год. Так они мечтали о юге, о бегстве в «легкую жизнь».

Бывали такие часы. Бывали и другие, когда им хотелось говорить о прошлом, когда все пережитое казалось лишь долгой, целенаправленной подготовкой к их теперешней встрече. Все удачи и неудачи, зигзаги и заблуждения — все это, так сказать, задним числом обретало свой смысл и так легко объяснялось с их нынешней точки зрения.

И бывали часы серьезные, опасные: Йозмар мучительно пытался объяснить ей, почему должен участвовать в этой великой борьбе, почему не может остаться нейтральным, почему и ей придется принять решение, поставив на карту и свой так мило расположенный, одинокий домик, и свое состояние, и самое жизнь. Он объяснял часто, не зная даже, слушает ли она его, а если слушает, то верно ли понимает его слова.

Однажды она ворвалась в музыкальную комнату — Йозмар как раз разрабатывал свой четвертый код, — у нее родилась идея. Она готова отдать партии свой домик и три четверти состояния, даже все состояние, если нужно, в том числе и американские акции, которые ей завещал дядюшка, — сможет ли она тогда выкупить его у партии? Пусть он оставит себе членский билет и даже платит взносы, но не будет работать и уж во всяком случае не будет жить в Германии, а уедет, например, на какой-нибудь остров в южных морях? Ему стало ясно, что она ничего, решительно ничего не поняла. Были у нее и другие идеи, как освободить его от «службы». Однажды она с самого раннего утра поехала в город, чтобы спросить у Ленгберга, нет ли такой болезни, которая была бы неизлечима, но для больного совершенно не опасна, если он будет вести здоровый, спокойный образ жизни, занимаясь, например, только музыкой. Больной, конечно, не должен испытывать болей, по крайней мере сильных. Ленгберг, по утрам всегда пребывавший в дурном настроении, ответил одним словом:

— Проказа!

Как-то раз Йозмар рассказал ей про Ганусю и упомянул ее мужа, украинца Ганса, исключенного из партии. Когда она поняла, что исключение — не такое уж сложное дело, что для этого достаточно, например, чтобы человек был не согласен с так называемой «линией», она серьезно задумалась над тем, как сообщить партии, что Йозмар перестал быть верен ее линии.

Чтобы поточнее узнать, как это делается, она обратилась к Йохену фон Ильмингу, с которым ее связывала долголетняя дружба. Всякий раз, выгнав очередного «зловещего сопляка» или, наоборот, открыв очередного «уникального юношу», он приходил к Теа. В случае разрыва он обычно сетовал на безрезультатность своих «сверхчеловеческих» усилий, направленных на освобождение «от этого унизительнейшего рабства, в котором до сих пор прозябало человечество — от любви к мальчикам», — говорил, что теперь он женится, заведет детей, начнет vita nuova [75] Новая жизнь (ит.). . В случае же нового знакомства он был горд и уверен в себе, точно падший ангел, вновь завоевавший небо, — к нему тянулись прекраснейшие мальчики всего мира, его окружала воскресшая Эллада, но он предпочел им юного бога во плоти, который, правда, пока не уступил ему — о, конечно, только из кокетства.

Теа безгранично доверяла политическому чутью Ильминга, этого странного нациста, достаточно часто дававшего понять, что Кремль и Коричневый дом [76] Резиденция правления национал-социалистской партии в Мюнхене. для него — понятия почти равнозначные.

— Да, добиться того, чтобы вашего друга отлучили от его единоспасающей церкви, было бы нетрудно; что вам это даст, вот в чем вопрос. И что вы будете делать, если он вступит в одну из других групп, точно так же посылающих своих людей на костер, их же теперь так много? Или если ему все-таки захочется доказать свою правоверность, как это бывает со всеми еретиками, и с еще большим пылом кинется прямо в огонь? Нет, одним исключением тут еще ничего не добьешься.

— Значит, его уже не спасти? — в отчаянии спросила Теа.

— Лучшее и единственно надежное средство избавить революционера от его страсти — это меткий, смертельный выстрел. Или же, если мировая история не разделается с ним как-то иначе, — ребенок. Мой французский коллега, граф Виктор Гюго, из которого великие слова лезли, как пух из ангорской шерсти, писал однажды, что спасение человечества заключается в колыбели. Или в чем-то еще столь же трогательном. В конце концов, три волхва и пастухи, пришедшие поклониться яслям в Вифлееме, были всего лишь революционерами, потерпевшими поражение.

— Ребенок? — задумчиво спросила Теа.

— Да, ребенок, — но это средство действует только после исключения, когда человек как следует прочувствует свое изгнание, свою изоляцию.

Отсюда Ильминг легко перешел к теме, действительно его волновавшей: он собирался залучить в свою постель нового «юного бога». Теа не удалось больше привлечь его внимание к своим проблемам. Так она и ушла, не зная, что делать. В одном она была уверена: она не беременна. А времени оставалось мало.

Да, времени было даже меньше, чем она думала. Ленгберг все отлично подготовил. Он привык, чтобы все было четко, как у него в операционной. Был назначен и день отъезда: первое июля. В ночь на первое Йозмара запакуют в гипс, потом — носилки, санитарная машина и так далее. Но вышло по-другому. Ранним утром тридцатого июня в дверь позвонили. Йозмар, утренний сон которого был по-прежнему чуток, первым услышал звонок и разбудил ее. Она пошла узнать, кого это принесло в столь ранний час.

— Это фон Ильминг. Он загнал свою машину в наш гараж, чтобы замести следы, как он выразился. Он совершенно вне себя, говорит, в городе настоящий ад. Не вставай, я принесу тебе завтрак.

В доме Ильмингу не страдалось, и он вышел на террасу. Йозмар видел сквозь занавеску, как тот сначала нервно бегал взад-вперед, а потом перешел на уставный шаг германской пехоты на марше и, дойдя до конца террасы, всякий раз выполнял поворот «кругом» — небрежно, но вполне четко. Он совсем не был похож на те фотографии, которые Йозмар видел у него в квартире, во время встречи с Зённеке. Он оказался меньше ростом, гораздо менее строен, а его тонзуроподобную плешь волосы скрывали лишь частично.

— Мне не хотелось бы досаждать вам излишним любопытством, — сказала Теа, появляясь на террасе с чайным подносом в руках, — но что вы имели в виду, говоря, что в городе настоящий ад?