Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Не нужно ничего говорить, Йозмар. Да я и не имела в виду ничего такого. Пожалуйста, сыграйте мне вашу песню — это ведь вы сочинили? — там еще такие слова: «Я одинок, и обо мне чужие женщины роняют слезы».

— Да, но откуда вы о ней знаете?

— Тогда, ночью, когда вы заснули, я порылась в ваших карманах.

Он покраснел:

— И что же вы нашли у меня в карманах?

— Не волнуйтесь, я ничего не читала, там были только две записные книжки, одна — с цифрами, другая — с нотами.

— Вы действительно имеете право знать все. Лучше я прямо сейчас расскажу вам. Тем более что ваш муж, то есть господин доктор Ленгберг, конечно, сразу догадался, кто я и что со мной произошло. Вы должны знать, Теа, что я — коммунист, подпольщик, выполняю конспиративную работу для партии — для коммунистической партии, разумеется. Я жил под чужими именами. «Жил» — это еще громко сказано. Теперь я «попался» — не совсем, конечно, иначе я не сидел бы сейчас здесь. Но теперь гестапо знает, наверное, все мои имена. За два дня до того, как я пришел к вам, меня чуть было не поймали. При этом они убили нашего товарища, майора фон Кленица. Меня только легко ранило, и вы спасли мне жизнь. Через два дня я уеду отсюда и снова возьмусь за работу. А до тех пор я — в ваших руках. Любая неосторожность может погубить меня. Вот теперь вы знаете все.

Он ждал, что она скажет. Но она молчала, и он спросил:

— Как вы теперь поступите?

Она ответила, не поднимая глаз:

— Я никогда не знала, как удержать мужчину, который собрался уходить.

— Дело же не в этом.

— Нет, дело только в этом. Вы даже не знаете, что значило для меня ваше пребывание здесь. Вы не подозреваете, сколько вы для меня сделали — за все эти дни. И если вы теперь…

Она убежала. Он слышал ее шаги по лестнице, вот они смолкли, она открыла и потом захлопнула дверь в свою комнату. Он стоял и растерянно соображал, что же делать, хотел подняться к ней, но не знал, что же он должен сказать ей.

Он знал ее уже много лет — хоть и на расстоянии, но все-таки близко: любительница легкой жизни, одна из этих сумасбродных буржуазок, охотниц за скальпами, которые, глазом не моргнув, сходятся с мужчинами, сами укладывают любовников к себе в постель и потом так же спокойно отделываются от них, как их отцы отделывались от бедных девушек. Это — авантюристки, тем не менее умело распределяющие свой бюджет, будь то наследство или отступное после развода, чтобы хватило на все: например, на подарки юным любовникам, но в первую очередь на косметику и массаж, на амурные уик-энды, на новый холодильник, на изящные абажуры, на небольшую машину и так далее. И о будущем позаботятся при случае: если любовник работает на киностудии, пусть и ей устроит кинокарьеру — как актрисе, сценаристке, монтажеру. Так же проникают они и в театры, в художественные салоны, в издательства. Таких женщин преследует панический страх проигрыша: только бы не лишить себя чего-то, не упустить, не постареть! Может быть, вон тот мужчина — мимолетный счастливый шанс? Только бы не упустить! Они ничего не делают — и у них никогда нет времени, они никого не любят — и постоянно заняты в каких-то любовных аферах. Выходит, заключил Йозмар, эта Теа в него влюбилась. И она не даст ему уйти, пока не снимет с него скальп. Что же, пожалуйста. Сегодня он еще немного поиграет на рояле, а завтра станет ее любовником — и через два дня уйдет из этого дома.

Любила она лишь однажды — и могла признаться в этом. Все остальное, в чем нечего и признаваться, было лишь игрой. То, что она участвовала в этой игре и почти не притворялась, — делая вид, будто это и есть жизнь, — не могло иметь значения, ведь игра эта не захватывала все ее существо. Но как объяснить это Йозмару, ведь он думает, что хорошо ее знает, поскольку годами — пусть издалека, но вожделея — наблюдал за ней? Как объяснить, как внушить ему, что она была жертвой?

Когда в семнадцать лет она поняла, что любит, это было как испуг перед какой-то ужасной опасностью. Постепенно она поддалась ей, все глубже погружаясь в пучину, пока не обрела спасительной любви к юному Эрвину. Потом началась война. Он пошел добровольцем. «Ver sacrum» [73] «Весна священная» (лат.) — баллада националистического немецкого поэта Людвига Уланда (1787–1862) по мотивам древнеримского обряда — в дни войн и бедствий посвящать юношей богу Марсу. — так называли отряд студентов-добровольцев, разбитый во Фландрии. Попав под обстрел своей же артиллерии, принявшей их за противника, эти мальчики запели кайзеровский гимн, и обстрел в конце концов прекратился, но для большинства из них — слишком поздно: отряд был стерт в порошок.

Однако Эрвин вернулся целым и невредимым. В тылу его направили на курсы пилотов. По воскресеньям он приезжал повидаться, она тщательно скрывала свой страх за него, они подбадривали друг друга. Родители наконец дали согласие, они стали женихом и невестой. Затем его отправили на фронт. Почтальон приходил дважды в день. Сначала она ожидала его у себя в комнате, потом — у двери, потом у калитки, а потом у нее вошло в привычку встречать его на дороге в любую погоду. Потом она поджидала его у дверей почты. Ей было достаточно уже взять письмо в руки, время от времени бросая взгляд на адрес, на знакомый почерк, красивый и без всяких завитушек: ясный в каждой черточке, как его лицо, простой и такой же ровный, как его жесты.

После ранения он приехал в длительный отпуск. С самой первой минуты она уже со страхом думала о последней, о минуте прощания. Она чувствовала себя несчастной, и отпуск у него вышел неудачный. Когда он уезжал, она поклялась ему, что в следующий раз все будет иначе: она будет счастливой, будет жить сегодняшним днем, позабыв всякий страх.

Он вернулся, она нашла, что он изменился, стал шумным, даже слишком. И слишком часто смотрел не на нее, а на других, проходивших мимо женщин. Говорил, что надо, мол, радоваться, но сам не был счастлив. В последнюю ночь она просто навязалась ему — в неуютном номере привокзальной гостиницы. Она не могла вынести, что он вот так и уедет от нее. Ночь полна была смятения и неловкости, а счастье оказалось нелепым и жалким, потому что ритуал любви заменили торопливые приемы насилия.

Лишь утром, хмурым зимним утром, перед самой посадкой в поезд, его руки опять стали нежными. Пять недель спустя ей сообщили, что его самолет был сбит и он сгорел вместе с ним. Нет, тело увидеть нельзя. При такой кончине от тела, строго говоря, ничего не остается.

В первые дни она словно застыла, ничего не говорила, не двигалась, ушла в себя. Слез не было. Слова сочувствия не трогали ее, возможно, они даже не доходили до ее слуха, она не замечала, что ее силой укладывали в постель, кормили, поддерживали в ней жизнь. Когда оцепенение наконец стало проходить, появились слезы. Им не было конца. Казалось, что со слезами из нее уходит жизнь. Но они прекратились так же неожиданно, как и начались. Она не желала больше говорить об Эрвине и не позволяла никому упоминать о нем, о его жизни и смерти. С близкими Теа стала резка и жестока. В те дни она, так сказать, выпала из гнезда и не желала в него вернуться.