Сергей Саканский - Человек-тело

Наша прекрасная религия гласит: как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы ними поступайте. И вот, придумал писатель такую игру. Игра состоит из многих взаимных ходов. Каждый играющий делает другому то, чтобы он хотел, что тот сделает ему. Например, мужчина сжимает пальцами соски девушки, ласкает их круговыми движениями, нежно пощипывает. Девушка в ответ делает то же самое с сосками мужчины. Теперь ее ход. Например, она засовывает палец мужчине в рот, и это значит, чтобы он сделал ей то же самое.

Я не сразу поняла, что суть этой придумки писателя заключается в том, он хотел раскрутить меня на некоторые примочки, которые были мне противны. Я же должна была делать ответные ходы! И вот, начнет писатель сосать мне пальцы на ногах или того хлеще — язык мне в жопку засунет… Так и приходилось делать ответные ходы, потому что проиграфший [9] Ошибка персонажа. получал страшное наказание: с того самого момента, когда он не мог сделать ответный ход, партнер прекращал секс с ним и кидал его возбужденным, додрачивать руками. Слава Богу, до этого ни разу не дошло.

[На полях: «Убью тебя, сука, едва ты объявишься. На самом деле убью. Выходит, я после этого целовал твои говняные губы? Язык, который перелопачивал каловые массы этого человека?»]

Но я отвлеклась, что называется, ушла в лирическое отступление.

Свадебный запой писателя потряс даже меня. Какой там герыч, какие там ломки? Все это жалкие танцы клоунов по сравнению с Великой Ломкой моего молодого мужа. Ты право, Пьяное Чудовище! Вот она, Истина…

Я звонила Бесу и просила забрать меня оттуда навсегда.

— Держись, девочка, — был его ответ. — Всё скоро кончится, ты только немного продержись.

Держаться — это значило выносить тазы с блевотиной, вытирать блевотину тряпкой, обливаться блевотиной, когда писатель, например, неожиданно выпускал струю мне в середину живота, или лежать, стеная от наслаждения, в луже блевотины мужа, когда могучий фаллос утолял меня и мучил… Что-то вроде стихов получается.

В довершение мое чудовище обосралось, разбросав по всей квартире небольшие лепешки говна, словно тут прошло на водопой стадо микроскопических коров.

Все это я вынесла стойко, как оловянный солдатик, потому что была у меня большая и сладкая цель.

Где-то вскоре после «свадьбы» я неожиданно открыла для себя способ не врать, или хотя бы врать как можно меньше.

Я стала называть его в третьем лице — это он так думал. Я говорила:

— Как себя чувствует мой любимый?

Или:

— Мой ненасытный сегодня классно кончил?

Он-то думал, что я говорю о нем самом, ему же. Но я говорила совсем о другом человеке и думала в этот момент только о нем. Правда, в своих записях он порой перевирал. Например, когда мы отметили очередной месячник нашей «свадьбы», обожравшись чаем с сухарями, грамотно поупражнялись в кровати и легли на боковую, я как раз так и сказала ему, имея в виду другого, на самом деле любимого мною муччину:

— Писатель мой любимый или нет, хороший или не очень, пусть он даже гений, но для меня он все же прежде всего человек, муччина.

Старый дурачок быстро усвоил мою игру и тоже стал говорить о себе, будто бы о нем. Так он и сказал:

— Но ведь ты полюбила его поначалу именно как писателя, разве не так? Между прочим, в нашей среде, среди выпускников Литинститута, было принято любить и ненавидеть друг друга именно за тексты.

— Да, — сказала я. — Тогда это было так. Но теперь у меня есть его губы, его глаза и ладони, его кукух… — при этих словах я поочередно потрогала его дряхлые прелести.

Вообще, и вправду прелести. Я не могу сказать, что мне не нравился этот кукух, как он его называл.

— Главный наш вопрос был вот какой: а что он пишет? И если какой-то подонок, ублюдок, избивающий мужчин и предающий женщин, писал прекрасные, лучистые стихи, то все поступки ему просто-навсего [10] Ошибка персонажа. прощались.

— Ну, можно понять, — сказала я. — Наверное, то, что человек пишет, это и есть его душа… — (Нет у тебя никакой души, ублюдок.) Я очень люблю своего муччину. Он невероятно хороший. Он и сам не понимает, какой он хороший. Думает, бедняга, что плохой.

— Нет, милая. Он очень плохой. Чрезвычайно плохой человек.

Я побледнела. Я возмутилась изрядно. Получалось, что он Беса оскорбляет.

— Не говори так о моем любимом! — с гневом воскликнула я, а он, конечно, принял это на свой счет и, ткнув себя пальцем в волосатую грудь, сказал:

— Он потому и перестал общаться с людьми, чтобы не совершать с ними всяких гнусных поступков.

Меня не волнует, что ты там решил. Я сказала:

— Я все равно люблю его. Это ужасно, правда?

Он прицепился к моей поговорке и сделал какие-то совершенно чундучные выводы, что я не очень-то и прохавала. Ну да, я и впрямь говорю: «Это ужасно, правда», ну и что? А говорю я так потому, что так говорит девушка из моего любимого сериала. А этот сериал он тоже смотрел, со мной за компанию. Оттуда и взял, только и всего. Порой он ваще не помнит, что с ним происходит: ну, это когда «писатель» пьян.

Память его становится выборочной. Он не помнит, о чем говорил, о чем говорила я, но очень хорошо помнит физиологию. Вот, например, когда я притворялась, что не кончаю, что было в нашей с ним жизни самым трудным… Ведь девочка, которой сломали целку, а я это хорошо знаю и на собственном опыте, и из клиторатуры, несколько первых раз не врубается в этот кайф. Да еще моя физиология, личное мое устройство… Когда рядом со мной муччина — не важно какой он — красивый или не очень, молодой или пожилой — я внутри себя вся дрожу. Когда муччина прикасается ко мне, например — случайно, в транспорте, у меня промокают трусики и я чувствую, как набухают мои соски.

[На полях. «Сучка, кошка. Впрочем, не я ли тебя научил? Муччина, муччина… От слова мучить, что ли, коверкаешь?»]

Когда я первый раз трахнула моего старика и должна была сыграть целку, я тогда еле сдержалась, чтобы не закричать от наслаждения. Это тяжело, потому что у меня полностью сносит крышу в интиме.

Во второй раз я лишь коротко и тонко скрикнула, на что мой жених отреагировал восторгом:

— Ого, девочка моя! Если в таком темпе пойдет и дальше…

Оно, разумеется, пошло. На третий раз я уже стонала во всю, все же сдерживаясь, чтобы не улететь полностью, а потом и вовсе раскрепостилась. Я ведь, когда кончаю, почти всегда по чуть-чуть обоссываюсь, а порой из меня и фонтан говна может неуправляемо попереть. Ну, это если через жопку кончаю.

Хорошо понимая, что мне придется прожить с этим человеком несколько месяцев (к решающему этапу плана мы приступили только через полгода, как постановил Бес, для нашей с ним безопасности) я принялась лепить из «писателя» некое подобие человека, будто творить его по образу и подобию.